ЗДРАВСТВУЙТЕ!

Разрешите предложить Вашему вниманию три моих литературных опыта, написанных давно, и, по-моему, заслуживающих того, чтобы их прочёл ещё кто-то кроме автора.

СОНАТА

Осенённый громадной золотой иглой Адмиралтейства, узко стиснутый в своём истоке, Невский, перевалив через выпуклую спину Народного моста над Мойкой, раздавался вширь и, пронизывая горячее каменное тело города, мощно и вольно, до краёв налитый транспортом и разноцветными летними толпами, устремлялся вдаль, теряясь в мутной серо—сизой дымке ядовитого городского воздуха.

Танечка Мелиоранская шла по проспекту. У Аничкого моста, у светофора кто-то вдруг тронул её за плечо.

— Девушка! Just a moment!

Она испуганно обернулась, придерживая ладонью заносимую тянущим с серебристого простора Фонтанки ветром на лицо прядку жёстких волос и увидела загорелого, чрезвычайно модно одетого молодого человека. Взглядом, в котором накрепко и навсегда засело сознание того, что он совершенно неотразим, незнакомец молча смотрел ей прямо в глаза, улыбаясь так, что Танечка вспыхнула, показала красавцу язык, отвернулась, мельком глянула на уже зелёный светофор, и побежала через дорогу. Незнакомец опешил.

— Моромойка! — зло сказал он, с видом кота, упустившего добычу, глядя вслед неправдоподобно тоненькой фигурке в ладно сидящих узеньких джинсах и белой блузке, с гривкой густых, перепутанных ветром, пепельно-тёмных волос.

Шагая по гладким красным плитам моста, Танечка сконфуженно морщила нос, пряча от встречных порозовевшее лицо с крохотными конопушками около прохладно-чистых серых неулыбчивых глаз.

В самый разгар жаркого августовского дня в просторном подъезде этого столетнего петербургского дома таились тишина, синевато-дымный сумрак, желанная сыроватая прохлада и запах прочного, давно устроенного жилья.

Танечка взбежала по пологим стёршимся ступеням на третий этаж, переламываясь в талии, достала из тесного джинсового кармана ключи и отперла высокую, выкрашенную несохнущей коричневой краской, дверь.

В прихожей было темно. Из кухни стлался голубой дымок, слышался треск раскалённой сковороды, и сладко пахло жареной рыбой. Сбрасывая с ног горячие туфли, Танечка прокричала:

— Ба, я голодная, как собака! — и босиком вбежала в кухню.

Бабушка стояла у плиты. Увидев разгорячённое счастливое лицо внучки, она заулыбалась, приподнимая брови:

— Приняли?

Танечка зажмурилась и отчаянно затрясла головой.

—Ну слава… слава Богу! Умница ты моя, дай-ка я тебя поцелую.

Танечка подскочила к бабушке (она была на голову выше её), обхватила за плечи и закружила по крохотной кухне. Руфина Дмитриевна, растопырив обсыпанные мукой руки, кричала:

— Тихо!.. Тихо!.. Я ж с ножом!.. Сломаешь же меня, Танька!

— Gaudeamus igitur! Я теперь не просто Танька! Я теперь — студиозус Танька! Uvenes dum su-u-mus!.. У-ух!.. — Басом рычала Танечка, по-медвежьи ломая хрупкую белоголовую старушку.

— У меня же кости старые!

— Тихо!.. Тихо!.. Я ж с ножом!.. Сломаешь же меня, Танька!

— У меня же кости старые!

Наконец Танечка отпустила бабушку. Обе, с красными лицами, тяжело дыша, сели, посмотрели друг на друга и рассмеялись.

Уписывая за обе щёки поданный Руфиной Дмитриевной обед, Танечка, округляя густо опушенные ресницами серьёзные серые глаза, отбрасывая мешающие волосы, торопясь, рассказывала, а бабушка сидела напротив, подперев сухой смуглой рукой лёгкую белую голову и улыбаясь, слушала.

— …наконец — вывесили. Толпа-а — как в Гостинном за каким-нибудь дефицитом. Угу! Я пробилась, — сердце так и прыгает, — смотрю: есть! Я чуть не завопила! Уж прямо и не верилось… А те, кто не поступил — такие несчастные, прямо жалко. Одна девчонка так плакала… стоит в сторонке и плачет, а кругом — шум, гам… — Танечка тоже подперла узкой ладонью щёку и несколько мгновений отрешённо смотрела в окно.

— Ты ешь, ешь, — мягко напомнила бабушка. Танечка встрепенулась, неподвижно-строгие глаза её ожили, она снова принялась за еду. — Вкуснота! — воскликнула она, показывая большой палец. Тарелку после второго она даже вылизала, приговаривая: «Чтоб муж рябым не был! »

Допивая малиновый кисель, она услышала стук входной двери, — и чуть не мимо стола поставив кружку, на бегу вытирая сладкие розовые губы, выскочила в прихожую.

Пришёл отец. Пока он снимал пиджак и переобувался, Танечка нетерпеливо подпрыгивала на месте. Василий Сергеевич выпрямился, откинул упавшие на потный лоб седеющие волосы и с улыбкой раскрыл объятия:

— Ну?

Танечка прыгнула ему на шею и повисла, подогнув ноги в коленках.

— Зачислили? — спросил Василий Сергеевич. Танечка сильнее сжала руками его шею.

— Молодец! — сказал Василий Сергеевич и с покрасневшим от усилия лицом попытался освободиться: тонкое тело дочери было полно молодой литой тяжести. — Молодец. — Повторил он, ставя её на пол, а Танечка уже тащила его за руку на кухню и кричала:

— Ба сварганила потрясающий обед! Я объелась. Мой скорее руки и садись, — потом переоденешься.

Чуть не силой усадив отца за стол, Танечка ушла.

Единственная комната в квартире Мелиоранских была большая, квадратная, с тремя окнами. На потолке — забеленные остатки лепнины. Книжным шкафом, ломящемся от книг, сервантом и двумя платяными шкафами комната была разделена на две неравные части: в малой — кровать родителей и заваленный бумагами письменный стол Василия Сергеевича; в большой — диван, обеденный стол со стульями, в углу за ширмой — бабушкина кровать, в простенке между окнами — низкий старинный комод и большой цветной телевизор на нём. В другом углу, у двери — чёрное пианино. На стене над диваном — красно-жёлтый пёстрый ковёр. К вечеру солнце заглядывало в комнату, косым полотнищем ложилось на ковёр, и тогда казалось — стена горела, словно выложенная раскалёнными углями. Танечка любила тогда лечь вниз головой на диван, задрать босые ноги и исполнить на рдеющем ковре нестинарский танец.

Щурясь от солнца, Танечка без дела слонялась по комнате. Запустив в свою густую тёмно-пепельную гривку два пальца, она туго наматывала на них волосы и хмурилась. Когда отец вошёл в комнату, она стояла перед закрытым пианино, насупившись и сковородником оттопырив маленькую нижнюю губу.

Василий Сергеевич мельком глянул на дочь и молча прошёл за шкафы. Переодеваясь, он услышал, как охнул и зазвенел пружинами старый диван: Танечка подошла к нему и плашмя упала на него.

— Ларина, это называется «рефлексия ». Это пройдёт… Ты просто устала. Может, куда съездишь, развеешься? Хочешь — в Таллин? — Крикнул из-за шкафов Василий Сергеевич.

— У! — передёрнула плечами Танечка и сморщилась: отчего-то сильно ломило виски, и она чувствовала, что вот-вот расплачется.

В прихожей раздался звонок. Василий Сергеевич, в домашних брюках, поспешно застёгивая манжеты фланелевой рубашки, напряжённо-радостно улыбаясь, вышел из спальни-кабинета и из комнаты. Хлопнула входная дверь, послышались голоса: притворно-радостные, как показалось Танечке — отца и бабушки, и недовольный, раздражённый — матери.

Танечка медленно поднялась с дивана и вышла в прихожую.

Софья Андреевна, стройная, высокая, в светлом платье-халате, с красивым, хмурым и тёмным от усталости лицом, отдавала мужу полные сумки. Она коротко взглянула на дочь и нагнулась, расстёгивая босоножки. Танечка прижалась щекой к косяку двери. Отец, пронося сумки на кухню, подмигнул ей. Танечка грустно вздохнула.

Мать переобулась, выпрямилась и снова скользнула глазами по лицу дочери. Она, видимо, и сама не рада была своей усталости и плохому настроению, но ничего не могла с собой поделать. Танечке стало жалко её. Она оторвалась от косяка, подошла к матери и обняла её. Софья Андреевна стояла неподвижно, опустив руки, терпеливо ожидая, когда дочь её отпустит.

— А меня зачислили, — тихонько сказала Танечка, и в голосе её дрожали ещё нотки нерастаявшей радости.

— Молодец. — Мать шевельнулась, отстраняясь, и, увидев в широко раскрытых серых глазах дочери нарождающуюся обиду, торопливо и негромко добавила: — Танечка, я так устала… Такой сумасшедший день. Я рада… подожди немного, дай мне в себя придти.

Вечером Софья Андреевна сидела перед телевизором с выключенным звуком и вязала, изредка взглядывая на экран. Бабушка Руфина Дмитриевна писала письмо. Танечка, с ногами взобравшись на диван, по неистребимой привычке дёргая себя за жёсткие волосы, сосредоточенно читала роман, принесённый отцом.

— Нет, Маркес — гениальный мужик! Давненько уж я ничего подобного не читал. — Крикнул из-за шкафов Василий Сергеевич, не читал. — Крикнул из-за шкафов Василий Сергеевич, сидящий за своим рабочим столом.

Софья Андреевна пожала плечами и неодобрительно покосилась на дочь, — она осилила только треть романа, о котором шла речь, и нашла его скучным, тяжёлым и скабрезным.

— Ларина, а тебе как? — снова подал голос Василий Сергеевич, которому, очевидно, хотелось поговорить.

— Хорошо, — буркнула Танечка, глаза её с разгону, не читая, пробежали две строчки, она подняла голову, заулыбалась. — Здорово! Я в нём тону и вязну: читаешь — будто по снегу идёшь… А все эти гигантские половики — прелесть!

— Гигантские половики? Это что такое?

— Ну… есть половые гиганты, а есть гигантские половики.

— Та-аня! — укоризненно сказала Софья Андреевна. Отец хохотал за шкафами, к нему присоединилась Танечка, и Софья Андреевна тоже не смогла удержаться от смеха.

— Нет, вы посмотрите: старый дурак развращает ребёнка порнографическими книгами и ему ещё смешно! — Смеялась она.

— Мама! Он же (Танечка имела в виду автора) за эту книгу Нобелевскую премию получил! И я и без него всё давным-давно знаю.

— Ну, ну! Грамотная, — Софья Андреевна грозила пальцем.

— Да, это, конечно, вещь… В сущности — страшная. И написано как: фактурно, сочно, пастозно. Рубенс! — Сказал Василий Сергеевич. — Это — не порнография. Здоровое торжество здоровой плоти.

— Мяса, — вставила Софья Андреевна.

— Да! Представь — сочный такой, красный, кусок мяса. Р-р-р! —зарычала, сжав зубы, Танечка.

— Фу!! Смотри, умник, какую ты людоедку вырастил, — крикнула Софья Андреевна мужу.

Василий Сергеевич, смеясь, вышел в комнату. Танечка сорвалась с дивана, бросилась к отцу и затормошила его, рыча басом:

— В карманах трупов будем шарить и мясо белых братьев жарить!

Руфина Дмитриевна вздрогнула, оторвалась от письма и испуганно воззрилась на внучку:

— Таня! Что ты городишь?! Какой ужас!..

Танечка смутилась: вдруг она и правда сморозила глупость?

— Ба, это же Блок! — сказала она, беря отца за руку. — Пойдём, папка, к тебе. Это скучные, бескрылые люди.

Василий Сергеевич смущённо посмотрел на жену, и тут Танечка так дёрнула его за руку, что он потерял равновесие и схватился свободной рукой за книжный шкаф. Стёкла в пазах зазвенели.

Отец с дочерью уединились в кабинете-спальне; Танечка забралась на родительскую кровать, Василий Сергеевич сел на свой стул. Они немного поговорили о романе Маркеса, а потом отвлеклись и пустились философствовать. Василий Сергеевич взял лист бумаги, нарисовал окружность.

— Вот видишь: круг. Или, даже лучше, шар. Примем ту область, что он заключает в себе, за весь объём, всю сумму наших знаний. Тогда поверхность его превратится в этакую границу нашего знания, площадь соприкосновения с непознанным. Это понятно? Вот. Теперь, если мы, окончив школу, поднатужимся и поступим, например, в университет, благополучно окончим и его, и что-то при этом отложится у нас в голове, — тогда можно предположить, что этот наш шар увеличится. — Василий Сергеевич нарисовал круг побольше. — И вот тут начинаются парадоксы. Ведь ты согласна, что с увеличением объёма неизбежно должна увеличиться поверхность шара?.. И получается, что, чем больше мы знаем, тем больше мы не знаем.

Танечка, неудобно изогнувшись, смотрела на рисунок. Она подняла на отца серые настороженные глаза и недоверчиво спросила:

— Это что — ты сам придумал?

Василий Сергеевич рассмеялся.

— Увы, нет, конечно. Это, кажется, Спенсер. Изящная штучка, правда?

— Жуткая штучка!.. А, знаешь, па, я тоже один такой парадокс знаю.

— Ну-ка?

— Значит так: чем больше я пью, тем больше у меня трясутся руки; чем больше у меня трясутся руки, тем больше я проливаю; чем больше я проливаю, тем меньше я пью. Значит: чем больше я пью, тем меньше я пью!

— Таня, ну что ты гадости разные повторяешь?! Боже мой… — Раздался голос Софьи Андреевны. Отец смеялся.

— Мама, это не гадость, а софизм! — С нажимом крикнула Танечка за шкафы. Она опять стала серьёзна и спросила: — Нет, а всё-таки? Ведь можно сказать, что мы вообще ничего не знаем и никогда не узнаем.

— А вот это уже — агностицизм. Вредное нашему делу, идеалистическое, буржуазное философское течение! — Василий Сергеевич погрозил ей пальцем. — Оно призывает нас обратно на дерево.

— Нет, а что?!. — возмутилась Танечка. — Не так, что ли?

Василий Сергеевич помолчал, постукивая фломастером по столу, потом заговорил:

— Я читал где-то — есть в Африке, в Западной Сахаре, что ли, не помню, племя. То ли туареги, то ли берберы, то ли бушмены. Нет, только не бушмены — те на юге, в Калахари. Ну вот. Они — кочевники. Живут от колодца до колодца, как мы от получки до аванса. А между этими колодцами — десятки, если не сотни, километров. Да по песочку, да по тамошнему солнышку. Представляешь? То есть — ни одному нормальному человеку, и туарегам этим в том числе, не придёт в голову брести по пятидесятиградусной жаре к новому колодцу — не дойдёшь, не успеешь, просто сгоришь, а идти надо: прежний-то они уже до грязи вычерпали. И вот, смотри, что они придумали: они берут и бросают вперёд войлочный мячик и всем табором — со старухами, детьми, скарбом — бегут за ним. Добежали, подняли, снова бросили. И так — часами бегут, как загипнотизированные. Так вот, что я хочу сказать: для них цель — не колодец, он слишком далеко, до него слишком тяжело добраться, он почти недосягаем, а мячик — вот он, всегда перед глазами. Меня, помню, это поразило. Они великие философы, эти туареги, или как их там. Они бросают мячик за черту… И кто знает, может, человечество когда и добежит до этого колодца. — Василий Сергеевич встал, зажмурился, обеими руками крепко потёр седеющие виски, взглянул на дочь серыми жёсткими глазами, которых она не боялась. — Кстати, вода в пустынных колодцах большей частью тухлая, горькая и солёная…

Танечка молчала. Она живо представила: над пустыней вот-вот встанет огромное, сплюснутое, красное солнце. Предрассветный ветер, стихая, метёт по серым барханам свистящей, тонко позванивающей позёмкой. Вокруг колодца, где остановилось на ночлег племя, было движение: худые, коричневые люди, черноволосые и черноглазые, кутаясь в драные синие одежды, собирали свои убогие номадские пожитки, свёртывали подобия палаток, ночью защищавших их от ветра. Плакали дети, гортанно покрикивали мужчины; женщины, храня молчание, забрасывали песком курящиеся головешки костров.

Сборы окончены. Люди вскидывали за спины увязанное имущество, матери — маленьких детей. Вперёд вышел сухой старый мужчина. В смуглых, со светлыми ногтями, руках у него был сбитый из грубого верблюжьего войлока твёрдый мячик. Он поднял его вверх, крикнул, привлекая к себе внимание, и, когда убедился, что чёрные, блестящие глаза всех членов рода устремлены на мячик, сильно размахнулся, кинул его далеко за бархан и побежал за ним.

И в этот самый миг над горизонтом показался рдяный краешек солнца, выбросивший на мгновенье высоко вверх над собой иглу тонкого изумрудного луча.

Стоянка опустела. А через минуту над нею высоко в светлом небе прогудел золотой крестик маленького почтового самолётика, пилот которого впоследствии напишет печальную историю о том, как именно в этих местах он встретился и познакомился с удивительным золотоволосым мальчиком…

— Здорово!.. Па, какой ты умный! — поёживаясь от восхищения, воскликнула Танечка.

— Он не умный — он болтун! — раздался голос Софьи Андреевны. В ответ за шкафами воцарилось такое глубокое молчание, что она смутилась и примирительно прокричала: — Умный, умный, — я пошутила!.. — Помолчала и добавила: — Тася, ты не забыла, что тебе завтра к бабе Ане ехать?..

— Не забыла, не забыла! — раздражённо, почти грубо раздалось из-за шкафов.

Перед сном, стоя у зеркала в ванной, Танечка долго смотрела на себя и хмурилась: Какая тощая, длинная, бледная… Сердце вдруг сильно стукнуло и сдвоило удары; Танечка заторопилась, накинула халатик и поспешно, горя от непонятного стыда и неизъяснимой радости, выбежала из ванной. Она расстелила на диване постель, сбросила халатик, блеснув в темноте белым долгим телом, опустила на себя длинную рубашку и тихонько легла с сильно бьющимся сердцем.

Шёл к концу изнурительно-жаркий день. Солнце прокалило стоящий вагон. Купленное на вокзале мороженое быстро таяло, и Танечка, держа брикет обеими руками, растопырив пальцы, торопливо облизывала его со всех сторон, но не убереглась: несколько белых капель упали-таки на джинсы. Танечка вытерла липкие пальцы, украдкой бросила скомканную обёртку под лавку, тяжело дыша, обливаясь потом, откинулась на спинку и с тоской и нетерпением посмотрела на часы: скорее бы уж поехать…

Когда электричка тронулась, и по вагону загулял долгожданный освежающий сквознячок, Танечка повеселела, уселась поудобнее и с жадностью стала смотреть в окно.

Год, с прошлого августа, с последних школьных каникул она не выбиралась за город. Электричка долго и медленно выезжала из города, а он всё не кончался: с левой стороны всё тянулись и тянулись бесконечные однообразные кварталы новостроек, но вот они отстали, убежали в сторону, пошли поля пригородных совхозов, и тут город снова напомнил о себе: среди полей, у пыльной деревни, стояла станция вышедшего на поверхность, глубокого ленинградского метро. На платформе темнела плотная стена пассажиров, и когда состав остановился, и в вагон густо хлынул народ, Танечка порадовалась, что едет с вокзала. Она раскрыла взятую с собой книгу и читала, не отрываясь, все два с половиной часа пути.

Когда электричка остановилась, и сиплый голос в динамике нетерпеливо прокричал: «Поезд прибыл на конечную остановку! »и немногие оставшиеся в пронизанном жёлтыми лучами низкого солнца вагоне пассажиры столпились у дверей, Танечка убрала Маркеса, зажмуриваясь, сладко потянулась, встала и пошла на выход.

Зачитавшись, Танечка не помнила дороги и ,выйдя из вагона, она ахнула: так разительно непохож был тот мир, в котором она прожила год и в котором она садилась в поезд, на то, что обступило её теперь.

Непривычно-огромное вольное пространство было вокруг. Над ним от края до края разметалось разноцветное предзакатное августовское небо. Танечка жадно и радостно, обсыпаясь знобкими мурашками, морща нос, который нестерпимо щипало от прихлынувшего волнения, моргающими глазами оглядывалась по сторонам. Пустая электричка стояла с раскрытыми дверьми. Солнце садилось. В остывающем прозрачном воздухе забыто пахло навозом и железной дорогой. В посёлке, раскинувшемся за станцией на горе, отчётливо и звонко брехала собачонка. Где-то всё на одном месте сочно трещал трактор. Над самой головой высоко в небе стояла розовая тучка.

Танечка, вздрагивая от свежести, вскинула на плечо сумку, спустилась с платформы, за которой утопал в тёмно-зелёных кустах сирени коричневый домик станции, миновала пыльный переезд и зашагала знакомой дорогой.

Анна Ивановна Мелиоранская — баба Аня — жила в семи километрах от станции на глухом бывшем финском хуторе; и все девять летних каникул Танечка провела у неё. К хутору, состоящему из добротных, на высоких каменных фундаментах, нерусского вида построек — дома, скотного двора, сараев, погреба и бани, Танечка подошла, когда небо было ещё светло, а землю залили плотные синие сумерки. В незанавешенных окнах дома резко горел свет. Намочив кроссовки в холодной росистой траве, Танечка прокралась к окну и, встав на цыпочки, заглянула внутрь. Баба Аня сидела у стола. Где-то неподалёку грохнул как будто выстрел и гулко разнёсся в тишине, — Танечка вздрогнула, отпрянула от окна, торопливо взбежала на крыльцо, вошла в кромешную тьму сеней, нашарила дверную ручку, распахнула тяжёлую, обитую войлоком дверь и, перепрыгнув, как в детстве, козой, высокий порожек, громко сказала:

— А вот и я!

Баба Аня вздрогнула, обернулась, испуганно всплеснула руками, Танечка подбежала к ней, и они громко расцеловались.

Краснея от радости и смущения первой минуты встречи, Танечка прошла к столу и торопливо стала выкладывать из сумки подарки.

— Поздравляем тебя с днём рожденья! Желаем счастья, здоровья и… вот — это всё тебе!.. Вот, это — колбаса, она твёрдокопчёная, не портится, только сохнет. А это, — Танечка развернула и расправила электрогрелку, — электрическая грелка. Включишь — и грейся на здоровье. Очень удобно!..

Баба Аня ахала, качала головой и разводила руками. — Милые мои… ой, да что же!.. зачем же тратиться… У меня же печка… — Она брала в руки то колбасу, то грелку, смотрела на них; глаза её покраснели и блестели.

Танечка упала на лавку.

— Фу-у! — выдохнула она: дело сделано!

— Устала, моя хорошая? Ты, чай, голодная? Я сейчас. — Баба Аня бережно положила подарки на стол и засуетилась: обмахнула передником стол и быстро прошла в отгороженный застиранной занавеской чулан.

Танечка, опираясь спиной о тёплые брёвна стены, с наслаждением вытягивала уставшие ноги, улыбаясь, привыкая, оглядела избу. Ничего здесь не изменилось с прошлого лета. Та же большущая русская печь, в которой она, маленькая, столько раз мылась и всегда боялась залезать в её чёрный горячий зев, — а из печного нутра (или это только казалось ей?) через трубу были видны звёзды; тот же стол, покрытый клеёнкой с вытершимся рисунком; та же высокая железная кровать с блестящими шишечками и шарами, кружевным подзором и горкой подушек; чёрный сундук, на самом дне которого — Танечка знала — уже много лет лежит приготовленное смертное; этажерка со всякой мелочью, коричневые с золотом иконы в углу, пёстрая стая фотографий и открыток вокруг тёмного зеркала в простенке между окнами, и всё тот же особенный, знакомый с незапамятного детства, запах бабушкиного дома.

Баба Аня вышла из чулана, неся кринку с молоком и половину вкуснейшего негородского хлеба.

Танечка с жадностью набросилась на еду. Опустошив кринку густого, настоящего молока с двумя ломтями пахучего хлеба, она, отдуваясь, откинулась назад.

— Уф! Объелась! — Похлопала она себя по тугому животу.

— Ну и слава Богу! Не оговаривай. Может, ещё яичек толкнуть? Нет?.. Ну, и ладно, ну, и хорошо, слава Богу. Рассказывай, как вы там живы-здоровы? Папа, мама, бабка Руфина? Как школа, экзамены? — начала расспрашивать баба Аня, повязавшая, пока внучка ела, новый цветастый платок. Танечка радостно отвечала, что она поступила в Университет, что все здоровы, всё хорошо, и все шлют ей большущий привет…

— Ну, и слава Богу, слава Богу, — приговаривала баба Аня, — она глядела и не могла наглядеться на внучку, и Танечке было тепло и тяжело под её ласковым взглядом. Потягиваясь и зевая, Танечка встала из-за стола, прошлась по избе.

— Батюшки! Это что же за портки такие на тебе? — Удивилась баба Аня.

— А это вот такие… джинсы называются. — Улыбнулась Танечка.

— Джинсы?.. Надо же… Уж больно узки — что в портках, что без порток. И почём?

— Сто пятьдесят.

Баба Аня испуганно прикрыла рот ладонью и закачала головой.

— Сто пятьдесят рубликов! — протянула она.

— Это же фирма! — расхохоталась Танечка, падая на бабушку и обнимая её.

За окном стояла ночь. Взглянув на ходики, баба Аня всплеснула руками:

— Одиннадцатый час! А мы всё с разговорами. Ложись скорее. — И стала разбирать постель.

— А ты где? — спросила, протирая слипающиеся глаза, Танечка.

— А — на печке… Вот, вот, — мягонько будет, — взбивая перину, приговаривала баба Аня.

— Может, я — на печке?

— Ещё чего! Единственная внучка приехала, а я её на кирпичи положу? И — не рассуждай!

Утром Танечку разбудил петух. Горластый, он истошно, раз за разом орал под самыми окнами. Лёжа с закрытыми глазами в сладкой полудрёме, чувствуя, как в отдохнувшее тело вливаются сила и радость, Танечка улыбалась, слыша, как баба Аня подходила к окну, тихонько стучала пальцем по стеклу и сердито шептала:

— Кыш! Кыш! Поди прочь!

В избе пахло топящейся печью и каким-то необыкновенно вкусным кушаньем. Вдруг Танечка почувствовала, что что-то изменилось. Она открыла глаза и поняла, что на улице пасмурно: запотевшие стёкла бело светились, и на белом боку печи не лежал запомнившийся с детства розово-золотой ромбик утреннего солнца.

Баба Аня внесла и поставила на стол большую чёрную сковородку, на которой что-то шипело, потрескивало и дышало вкусным парком.

— Проснулась? — обрадовалась бабушка. — Ну и хорошо. Вставай, моя хорошая, завтрак готов.

Танечка зажмурилась, вытянулась, закинув руки за голову, замерла и вдруг, как распрямившаяся пружинка, вскочила, отбросив одеяло, и быстро стала одеваться.

— Ты без рубахи? и без лифчика?! — Изумилась баба Аня.

— Ага! — Вынырнув лохматой головой из ворота блузки, блеснула глазами Танечка.

— Фу, страм какой! — расстроилась бабушка. — Ты же крещёная, Танька!

— Да ну! — Танечка махнула рукой.

— Да ведь и неприлично же! И кофта-то какая — всё видно!

— Пусть смотрят. Мне не жалко! — рассмеялась Танечка, выпрастывая тяжёлые спутанные волосы из-за ворота.

— Ой-ой-ой! — Огорчённо качала головой бабушка.

Танечка подскочила к ней, чмокнула в щёку и, не одевая джинсы, босиком выскочила на двор.

На улице шёл дождь, было холодно и очень пасмурно. Дул сильный ветер, было шумно. Всё кругом стояло тёмное, мокрое и тяжёлое. Под стекавшую с крыши воду были подставлены тазы и вёдра. Поджимая то одну, то другую, сразу озябшие ноги, втягивая голову в плечи, Танечка, гремя соском умывальника, два раза плеснула в лицо ледяной душистой водой и, согнув руки в локтях, растопырив покрасневшие пальцы, на цыпочках побежала в дом.

— Бр-р!.. Ба, где у тебя вытереться чем? — закричала она.

— Вот-вот! — баба Аня подала полотенце. — Холодно? Вчера закат красный был — вот и не зря. Я Зорьку выгоняла — такой дождина лил! — Садясь за стол, баба Аня перекрестилась на иконы: — Господи, благослови… Ну вот — чем богаты, тем и рады, не обессудь, внученька.

Яичница из свежих яиц, посыпанная крупно порезанным зелёным луком и укропом, была так вкусна, что свою долю — три четверти сковороды — Танечка, что называется, как за себя кинула.

— Вкуснятина! — Воскликнула Танечка.

— Ну и на здоровье. Вот молочко — сегодняшнее, утреннее.

Позавтракали. Баба Аня унесла посуду, вытерла стол. Танечка подняла ноги на лавку, обхватила их руками, оперлась подбородком о колени; она тихо улыбалась и сама не знала — чему.

— Большая ты, Таня, какая… — Сказала бабушка, присаживаясь к столу, обходя тёплым взглядом внучку. — Выросла; совсем невеста…

— Какая там невеста… — Зарозовелась Танечка. Серые глаза её потемнели, заблестели. — Минога; тощая, зелёная!

Бабушка усмехнулась.

— Говори! Молодые люди-то, небось, на улице подходят знакомиться?

— Подходят… Один тут на Невском подлетел, расшаркался… Красивый весь такой. А глаза — наглые, жёлтые аж, фу!

Баба Аня рассмеялась.

— А ты ему что?

— А я ему язык показала. Ага! И пошла. — Блестя несмеющимися глазами, тоже засмеялась Танечка.

— Ну, молодец! Смотри, так с носом и останешься.

— А что же — мне с ним надо было пойти? Прямо в тёплую постельку, да? — Звонко сказала Танечка и густо-густо покраснела — так, что даже лицо защипало.

— О, о, набралась, набралась ума! — воскликнула баба Аня. — «Пойти ». Я б тебе пошла — взяла хворостину, да…

— Так а что? Я — виновата, что они цепляются? — перебила Танечка.

— А то кто же? Кто груди выставил, как на витрине? Ты ещё совсем голая пойди — к тебе со всего Питера мужики сбегутся… расшаркиваться.

Танечка живо представила себе эту картину, повалилась боком на лавку и расхохоталась.

— То-то пылищу поднимут!.. Ну мы и поговорили! — кричала она.

— Да. А что? — колыхаясь всем телом от смеха, говорила бабушка. — Не права я?

Просмеявшись, она потёрла жёсткой ладонью лицо, оправила платок, посерьёзнела и спросила:

— Тебе когда обратно-то надо?..

Танечка пожала плечами.

— Вообще-то сегодня… — И, нахмурившись, посмотрела в окно, за которым ветер раскачивал тонкие берёзки в палисаднике и бросал на стёкла пригоршни мелких капель.

— А то… осталась бы ещё на денёк. Погода-то — не вон из кабака. Да и народу сегодня обратно много едет — воскресенье, как ты поедешь?.. А я бы тебе баньку истопила. Дождевой водичкой бы вымылась, — знаешь, как хорошо!

— Что ты из-за меня будешь возиться…

— Ничего, я бы и сама, грешница, помылась… Подумай, Танечка. А то когда ещё приедешь.

Опершись подбородком на кулачок, Танечка смотрела в окно. В самом деле — стоит ли ехать? Что там, в городе?

Она встала из-за стола, помедлила, сдвинув брови, и решительно махнула рукой:

— Уговорила!

Дождь не переставал. Волнующе пахло дымом. Стоя на сыром крыльце, Танечка представляла, что надо идти под дождём до стоящей далеко за огородом бани, раздеваться, а — так холодно, — и передёрнула плечами.

Однако в бане оказалось хорошо. Чего стоили одни запахи — терпкие, чистые, невыразимо приятные горожанину, в ванной у которого сквозь мёртвые, карамельные ароматы всевозможных шампуней всегда чуть припахивает канализацией. По тонкой дыроватой крыше сумрачного предбанника громко шелестит дождь, небольшое запотевшее оконце ярко светится белым и зелёным. Танечка заплела волосы в толстую короткую косу, торопливо разделась и, замирая от предвкушения чего-то необычайного и давно не испытываемого, сведя лопатки, открыла разбухшую дверь и отважно шагнула в жаркую темноту бани. Опасливо сторонясь накрытого деревянной крышкой, вмазанного в каменную печь, большого чугунного котла с крутым кипятком, Танечка прошла в дальний угол и по ступенькам попробовала было сразу подняться на полок — и тут же спрыгнула на пол и опустилась на корточки: там, наверху, её встретил такой сильный жар, что она даже испугалась. Набравшись храбрости, легонько дыша открытым ртом, Танечка всё же поднялась наверх. Сидя на раскалённых досках, осторожно похлестала себя веником; напрягаясь, обеими руками подняла над головой тяжёлый тазик с холодной водой и опрокинула его на себя, — дух занялся!

— У-у-у!! — с восторгом закричала она, и в тот же миг жар с новой силой подступил к ней, и Танечка спустилась вниз.

Здесь было прохладно и скучно: мыло, старенькая мочалка и деревянная скамья.

Отдышавшись, Танечка опять поднялась на полок. И так — несколько раз, пока не почувствовала вдруг полного изнеможения. Тогда она вышла в предбанник и тяжело опустилась на лавку.

Здесь не гудит печь, не булькает жуткий инфернальный котёл, а только шуршит и шуршит по дранке всё тот же дождь, да поскрипывает под ветром лёгкая дверь на улицу. От покрасневшего гладкого тела идёт пар… Тихо, уютно, спокойно, — даже лень снять с себя прилипшие зазубренные листочки.

Отдохнув, Танечка зашла в баню, вымылась, окатилась чистой дождевой водой, постирала, вышла, отжала волосы и закрутила их в тугой кукиш надо лбом, вытерлась, оделась, — бабушка подсунула-таки ей какую-то старенькую рубашку, коротенькую и широкую, — замотала голову полотенцем, накинула на плечи смешную плюшевую телогрейку и, схватив бельё подмышку, под дождём, среди неумолчного шелеста тысяч капель, со сморщенными, побелевшими пальцами, лёгкой головой и красным лицом побежала по раскисшей, скользкой тропинке в дом. А дождь-то — оказывается, сильнее, чем думалось, слыша его шаги по крыше предбанника.

Дома на столе — литровая банка простокваши с толстым желтоватым слоем сметаны сверху и целая сахарница песка.

— С лёгким паром! — поздравила бабушка. — Ну, и как?

— «Видел бани древесные, и разожгут их до красна, и разденутся и будут наги, и поднимут на себя прутья молодые и бьют себя, и до того добьют, что едва вылезут, чуть живые, и обольются водою студёною, и только так оживут. И творят это, никем не мучимые, но сами себя мучат, и то совершают омовение себе, а не мучение ». Это — сказка! — Закричала Танечка.

— Ну, и слава Богу, — и баба Аня, указав на простоквашу, ушла в баню.

Танечка опустошила банку и вдруг почувствовала смертельную усталость… Она едва дошла до кровати, повалилась на неё, успела подумать: «надо бы волосы расче… »— и заснула.

Танечка проспала почти до вечера. Сон её был тихий, без сновидений, как после кризиса в болезни. Проснувшись и открыв глаза, она долго не могла понять, где она и сколько спала. Голова болела, во рту был какой-то противный привкус; хмурясь, Танечка задела тяжёлым взглядом за окно и поразилась: как там, на улице, всё чисто, свежо, как сочны зелёная, чёрная и тёмно-коричневая краски омытой земли. В воздухе, таком прозрачном — будто его нет вовсе — видно далеко и очень ясно, как бывает после бессонной ночи.

Бабушки в доме нет.

Танечка вышла на крыльцо. Остановилась, поёживаясь от свежести. Тихо. С крыши редко, устало капает; всё неподвижно; звуки легки и отчётливы. Попискивает какая-то птичка. Облака бегут быстро, разрываются, уносятся к горизонту. Низкое уже солнце вдруг ярко вспыхивает — как вскрикивает; оно обесцвечивает небо, красит недавно пепельные тучи в пурпурный цвет, а зазубренная стена отдалённого леса с его мокрой листвой под его лучами словно светится изнутри благородным зеленовато-жёлтым светом золота, сверкая на фоне далёких, не достанных солнцем, отёчно-синих туч.

Танечке вдруг захотелось туда — в лес. Она побежала искать бабушку и нашла её на дворе: сидя на плахе, баба Аня ощипывала зарубленную курицу, бросая окровавленные белые перья в ведро; ещё одна, уже ощипанная жёлтая обезглавленная тушка лежала на разостланной дерюге рядом с блестящим вымытым топором.

— А, выспалась! — обрадовалась баба Аня. — А я вот курочек тебе готовлю. Будете есть — меня вспоминать.

— Да ну что ты! Спасибо, не надо. — Поморщилась Танечка.

— Ну!.. Не говори! Надо — не надо, — головы-то им теперь обратно не прилепишь. И — не рассуждай… Ты покушать не хочешь?

— Нет. Ба, у тебя нет каких-нибудь сапог? а то мокро; я хочу в лес погулять пойти.

— Сейчас, сейчас, — заторопилась бабушка, вытирая о фартук руки.

Они вошли в дом.. Баба Аня достала из печурка тёплые шерстяные носки.

— Обязательно одень. А то одна резина — вредно.

Танечка расчесала подсохшие волосы, снова уложила их, обула старенькие потускневшие сапоги, одела потрескавшийся, коробом стоящий клеёнчатый плащ и взятую из дома красную панаму с наклейкой «S-style ». Подошла к зеркалу и расхохоталась:

— Ну и пугало! Ба Ань, давай я у тебя на огороде встану — ворон пугать. Половину урожая — мне!

— Ты на грибок похожа, на подосиновик. — Улыбаясь, ответила бабушка. — Ну, иди, иди, только не долго. Я скоро ужин начну готовить.

В мокром лесу, пронизанном водянисто-жёлтыми лучами низкого солнца, всё сверкало. Капли срывались с ветвей и слышно падали наземь. Крепко пахло сопревшей листвой, мокрым деревом и грибами.

Танечка медленно побрела по лесу, глядя то по сторонам, то под ноги, заблестевшими сапогами запутываясь в мокрой, кое-где уже мёртвой, траве. Вон стоит большой мухомор с белыми чешуйками на похожей на её «Made in Hong-Kong »панаму, шляпке… А вот здесь — под этой, кажется, берёзой она как-то нашла выводок белых грибов, — их хватило на целую сковородку. А вот тут, под этими ёлками, было много заячьей капусты, — так и есть: на голой, усыпанной бурой хвоёй земле стоят на тонких ножках трёхлопастные зелёные зонтики. Гремя плащом, Танечка нагнулась, сорвала несколько и положила в рот и тут же сморщилась от пронзительной кислоты. И ещё — с этой вот ёлки белка как-то уронила лёгкую вылущенную шишку — прямо ей на голову; они тогда с бабой Аней ходили за грибами, — это было… это было — после третьего класса. А вон там, в том густом орешнике, мальчишки делали шалаш — у них там был «штаб », а они, девчонки, подглядывали, как они там пробовали курить…

Танечка шла, осторожно отводя ветки, с которых густо сыпались светлые капли, и улыбалась своим воспоминаниям. Измочив панаму и плащ, она вышла на дорогу. Сзади задребезжал велосипед. Танечка посторонилась. Налегая на поскрипывающие педали, радуясь ходкости своей двухколёсной машины, мимо промчался незнакомый мальчишка. Танечка стояла и смотрела ему вслед. Одинокий августовский комар запел возле уха. Танечка отмахнулась; и смутное, незнакомое чувство явилось ей: будто она потеряла что-то дорогое, нужное и привычное, и кто-то подобрал эту её потерю и теперь радуется ей и пользуется ею.

Танечка снова вошла в лес, побрела наугад. Ей встретилась одинокая среди сосен и берёз осинка. Танечка подошла, потрогала и поразилась шелковистой упругости прохладной, будто покрытой слоем воска, коры. Она прижалась к стволу щекой и тут же услышала сокровенное содрогание живого дерева. Ток жизни совершался там, в глубине ствола. Танечка замерла, прислушиваясь.

— Шшшш… Не грусти. — Говорила осинка. — Ты думаешь, всё прошло, всё кончено? Я тоже так думаю каждую осень. Но ведь будет весна. Потерпи. Всё, всё у нас с тобой будет — много всего разного и хорошего.

Танечка, широко раскрыв серые блестящие глаза, слушала. Отстранившись, она благодарно погладила узкой ладонью дерево, не переставая удивляться почти телесной нежности гладкого серо-зелёного ствола.

Утро понедельника было тоже хмурое и холодное. В кристально-прозрачном воздухе Тане чудился запах снега. Кутаясь в японскую, коротенькую и негреющую, курточку, она у крыльца прощалась с бабой Аней.

Старушка в который раз повторяла какие-то свои наставления, передавала приветы, извинялась, что мало положила гостинцев, — хотя обе сумки были набиты и курами, и огурцами, и парниковыми помидорами, которые дозрели на печке в старом, избитом молью, валенке, и морковкой, и всякой зеленью; тут были и две банки — с вареньем и грибами, — всё порывалась дать что-нибудь ещё, всячески отодвигая неизбежный миг расставания. У Тани мелькнула вдруг смутная мысль: она больше не увидит бабу Аню, — она поспешно поцеловала бабушку и пошла прочь, ощущая поднявшийся в горле твёрдый комок. Отойдя на некоторое расстояние, Таня обернулась и увидела, что бабушка стоит на крыльце и крестит ей вслед воздух.

Слёзы брызнули у неё из глаз и потекли по щекам, и их никак было не отереть занятыми руками. Только зайдя за поворот, Таня остановилась, поставила каменно-тяжёлые сумки на сырой песок дороги и вытерла глаза.

Когда внучка скрылась за поворотом, баба Аня вернулась в дом, опустилась на табуретку, покрытую вытершимся, плетёным из разноцветных лоскутков, круглым ковриком, и некоторое время сидела так, сложив на коленях руки. Лицо её было неподвижно, глаза смотрели прямо перед собой. Но вот она быстрым движением поднесла к лицу уголок передника и приложила его к глазам.

Как же летит время!.. Давно ли Танечка была совсем кроха, потом — чистенькая, аккуратная девочка, которой она, бабушка, по утрам заплетала светлые шелковистые косички, потом — нескладный, большеротый, длиннорукий и тонконогий подросток с облупленным носом, исцарапанными коленками и звучащим от восхода до заката громким смехом и криком… А сейчас? — видная, ладная, красивая девушка… А ведь красота — часто беда. Ох, только бы она не была несчастлива — так это ей не годится; да и кому годится?..

Анна Ивановна встала, зажмурилась от привычной темноты в глазах, постояла перед иконами, шевеля губами, и потихоньку занялась делами: навела на вечер корове, покормила кур, принесла воды, занесла в дом дрова, увидела брошенное на сундук какое-то бельишко, стала разбирать его и нашла рубашку, которую вчера давала Тане. Помедлила минутку, поднесла её к лицу и ощутила — или это только показалось ей? — ребячий, тёплый, родной запах, от которого захолонуло сердце, оборвалось и словно отлетело куда-то, а потом медленно вернулось с сильными, редкими, приносящими боль, ударами.

1985.

В КОНЦЕ ВЕСНЫ

Май, в своём начале перепугавший всех густым снегопадом, после Дня Победы удивлял и радовал устойчивым, почти летним, теплом. Деревья одевались листвой, одуванчики блестящими жёлтыми коврами заполонили все открытые пространства. Шмели и пчёлы жужжали; появились комары, а в прозрачной сини медленно угасающих вечеров оглушительно-звонко били соловьи.

Они встретились так: Сергей был в отпуске, на даче; в субботу утром он пошёл на станцию за папиросами, а тут подошла электричка и привезла Таню. Постояв полминуты, электричка пронзительно вскрикнула, с нарастающим трамвайным воем тронулась и умчалась; стало тихо. Пахло просмолёнными шпалами, откуда-то наносило запахом навоза и вскопанной земли. Таня посторонилась от бросившихся наперегонки к спускам с платформы садоводов, пропустила всех, достала из сумочки адрес, внимательно перечитала и растерянно оглянулась. Садоводы, разбившись на кучки, торопливо расходились во все стороны. И тут Таня увидела на платформе парня в клетчатой рубашке, поверх которой была надета длинная меховая подстёжка от плаща, вылинявших до желтизны, латаных-перелатаных джинсах и старых потускневших галошах на босу ногу; тёмная бородка его сильно смахивала на запущенную щетину. В руках он держал стопку сине-бело-розовых пачек «Беломора ». Таня нахмурилась, — уж больно диковат был его облик, — потом тряхнула головой, откидывая назад волосы, и, решительно постукивая каблучками, пошла ему навстречу.

Купив папирос, Сергей направился домой, — тут его и остановила высокая сероглазая девушка в голубом платье с пелеринкой, отвела с лица накинутую ветром пушистую прядку и, озабоченно глядя ему в глаза, спросила:

— Простите пожалуйста, вы не подскажете, где тут садоводство Василеостровского района?

Прижимая к груди пачки, Сергей мотнул головой:

— А вот — вот по эту сторону — это всё Василеостровского.

— А… Цветочная улица?.. Не подскажете?

— Цветочная улица… — Сергей замялся. Таня увидела его замешательство и невольно оглянулась: у кого бы ещё спросить — но платформа была пуста.

— Знаете что — давайте я вас провожу? Это где-то поблизости. — Заметив её движение, торопливо

предложил Сергей. — Тут, знаете, всё так путано-перепутано: заблудиться — нечего делать. Поверьте аборигену!

Таня внимательно посмотрела на него: лицо незнакомца выражало искреннее желание помочь ей.

— Ну, что ж… Пойдёмте.

Спускаясь с платформы по выщербленным, косым ступеням, она оступилась, взмахнула руками, — Сергей подхватил её за прохладный локоток и рассыпал свой «Беломор ».

— Ой! извините! — вскрикнула Таня и, быстро присев, стала собирать пачки.

— Что вы! Что вы! — Испугался Сергей и, проворно опустившись на корточки, стал помогать ей.

Собрав пачки, оба выпрямились, смущённо улыбаясь, взглянули друг на друга.

— Спасибо!.. Что ж вас не встретили; вы в гости к кому-нибудь? — благодарно-укоризненно спросил Сергей.

— Нет. Хочу купить дачу. — Ответила Таня.

Сергей изумлённо вскинул брови.

— У вас так много денег?

— Ага! — весело ответила Таня, в сумочке у которой рядом с обратным билетом лежала сирота-трёхрублёвка.

Коротко помолчали, шагая рядом.

— Вы — отчаянной храбрости человек! — Сказал Сергей.

— Почему?

— Доверились первому встречному — с кучей денег, — а он заведёт куда-нибудь и, — Сергей покосился на её сумочку, — хвать и тикать.

— Его быстро поймают. — Убеждённо сказала Таня.

— Почему это?

— По галошам. Убегая, он их непременно потеряет. Улика!

Сергей озадаченно взглянул на свою странную обувь.

— Действительно… Я как-то не подумал…

Таня приостановилась и, глядя на него смеющимися серыми глазами, спросила:

— Вы, значит, не будете меня грабить?

— Что вы?! Я ж пошутил! — Испугался Сергей.

— Большое спасибо! Я вам очень признательна! — И Таня рассмеялась, откинув назад голову. Освещённая утренним солнцем, тоненькая, стройная, она была так мила, что у Сергея ёкнуло сердце.

— Нет, а всё-таки? Серьёзно? — скрывая охватившее его волнение, спросил он.

— Серьёзно — дачу посмотреть. Тут продаётся — на этой самой Цветочной улице.

— Зачем вам это? — Поморщился Сергей.

— Что? Дача?

— Да. Вы не представляете, что это такое. Вы видели этих сумасшедших с рассадой, досками и лопатами? Это же добровольные каторжане! А денег сколько уходит, и сил… Возни — как с малым ребёнком. Кошмар!

— Ничего. — Спокойно ответила Таня, обходя лужу, отводя простёртую над тропинкой ветку бузины с густо и тяжело пахнущей кистью мелких невзрачных цветков. — Я вот почти год провозилась и — ничего страшного. И свекровь у меня богатая…

— Так вы замужем?

— Да.

Некоторое время шли молча, друг за другом — тропинку сжали кусты. Обескураженный Сергей шёл впереди, Таня смотрела себе под ноги, осторожно переступая через корни, и с ходу наткнулась на своего, внезапно остановившегося, провожатого.

— Чщ! — полуоборачиваясь, поднёс палец к губам Сергей: по тропинке впереди них катился большой, серый как камень, ёж. Таня с восторгом смотрела на зверька; сбоку Сергей видел пушок на её освещённой солнцем щеке, изогнутые, изумлённо застывшие ресницы, влажную подковку зубов за полуоткрытыми губами. Ёж, мелькая чёрными пяточками, свернул с тропинки и зашуршал колючками по сухой прошлогодней траве.

— Какая прелесть! — поворачиваясь к Сергею, воскликнула Таня.

— Да, приятный товарищ. Их тут много. Хотите, я вам поймаю его?

— Зачем?! Не надо! А вдруг у него ежата маленькие?

Сергей усмехнулся:

— Рыбак рыбака видит издалека?

— То есть? — Таня исподлобья строго посмотрела на него. Сергей покраснел.

— Извините. Ляпнул, не подумав… Простите ради Бога!

Таня, не глядя на него, прошла вперёд.

Тропинка вывела на дорогу; впереди был перекрёсток. На углу Таня сама увидела прибитую к берёзе табличку: «Цветочная улица ». Остановилась, повернулась к Сергею и сказала:

— Большое спасибо!

— Да не за что, — ответил Сергей, вдруг подумав, что мог бы провести её другой дорогой — раза в три длиннее.

Она пошла, не оглядываясь, а Сергей постоял, потом сел на землю и замер, забыв прикурить вынутую из новой пачки папиросу. Денёк разгуливался, становилось жарко, — Сергей, не вставая, сбросил с плеч подстёжку, зажёг спичку. «Чего сижу? »— спросил себя, пристально глядя на ползущего по штанине жучка, — и пожал плечами.

Таня пробыла на Цветочной улице недолго; возвращаясь, она увидела сидящего на обочине своего провожатого. Сергей встал ей навстречу, отряхнул джинсы, поднял подстёжку, виновато улыбаясь, сказал:

— Вы не сердитесь на меня. Мне почему-то было не уйти. Это ничего? Можно я вас ещё провожу?

— А то здесь всё так путано-перепутано, что заблудиться — нечего делать? Да и аборигены по большим дорогам пошаливают? — Улыбнулась Таня.

— Да!

— Пойдёмте. — Таня тряхнула головой, перевесила сумочку с плеча на плечо, и они пошли.

— Давайте знакомиться? — помолчав, предложил Сергей, радостно шагая рядом с ней, мило-неуклюже покачивающейся на своих каблучках-копытцах.

— Давайте. Я — Таня… Что ещё? Инженер-химик. Исчерпывающе?

— О-о! Вполне! Ну, а я — Сергей, брошеное высшее, шофёр на хлебовозке. Холост.

— Это я поняла.

— По чему?

— По… ну, хотя бы — у вас нет кольца.

Сергей покосился на её узкую кисть, сжимавшую ремешок сумочки.

— У вас — тоже.

— Да. Я его давно не ношу: велико стало — боюсь потерять.

Помолчали.

— Да, а как ваши дела? Купили дачу? — Спросил Сергей.

— Если бы!.. У вас тут, похоже, действительно есть ненормальные. Представьте: прихожу, — участочек, домик, кустики какие-то чахлые, парник рваный и колодца нет — и за всё это восемь тысяч!

— Ну и что — у вас же тёща богатая.

Таня засмеялась:

— Тёща будет у вас, у меня — свекровь.

— Один чёрт! Извините… Я ж говорил, — зачем вам дача?

— Для ребёнка. Не в городе же его летом держать.

— А в садик?

— Моя, как вы выражаетесь, тёща — приверженец индивидуального воспитания.

— Любящая бабушка?

— Не то слово…

— Да-а… А я вот всё никак не могу обзавестись… тёщей.

— А зачем спешить?

— Ну как же! Люди встречаются, люди влюбляются, женятся…

— Вам не везёт в этом так, что просто беда?

— Не горюйте! Вся жизнь впереди — надейся и жди. — Сказала Таня и опять засмеялась: — Вам не кажется, что мы славно спелись?

Сергей радостно вздрогнул, услышав это «мы ».

— А вы — что здесь делаете?

— Якобы отдыхаю — с лопатой в обнимку… В отпуске я. Знаете, город надоел. Толпа, суета. Хочу одичать. Бороду даже вот запустил.

— Ну и как?

— Тепло. — Пожал плечами Сергей; Таня улыбнулась.

— Счастливый человек — в отпуске…

— Так вы же — тоже?

Таня вздохнула.

— Да! Я от этого своего отпуска уж и не чаю избавиться. — И неожиданно для себя пожаловалась: — Пелёнки, стирка вечная, рожки, кашки, писк, плач — год напролёт, день и ночь — знаете это как?.. За год — ни одного праздника, ни разу в кино, в гости — никуда не сходить: всё дома, дома, дома, на улице — коляска; со всеми старухами в округе перезнакомилась — славная компания! У одной печень, у другой — склероз, у третьей — зять… Мне казалось, что эта зима никогда не кончится: три часа ночи, за окном темно, холодно, тихо, все спят, а я с ним на руках хожу, хожу… Я вот иду сейчас — вырвалась — а мне всё кажется: плачет — надо бежать ползунки менять или кашку варить… Фу, а что это я вам рассказываю?!.

— Ничего, ничего! Мне интересно — честно! — Воскликнул Сергей.

Таня усмехнулась.

— Видимо, это воздух на меня так подействовал. Воздух тут у вас, надо сказать, просто сказочный — кажется, его можно пить из кружки. Не то что у нас на Лиговке…

Сергей вдруг вспомнил: ночь, зима, сладкий морозный воздух, запах горячего хлеба, уютный мирок тёплой кабины, тихая ночная музыка из приёмничка; он выезжает из ворот хлебозавода на пустынную ночную Лиговку и едет… Безлюдье, фонари горят через один, тёмные дома кажутся больше, чем днём, приглушённо светится одинокое окно — почему?.. Так, значит, одно из этих тревожно светящихся в ночи окон — было её окно?..

— Да… а что вы теперь будете делать? — спросил Сергей.

— Что?

— Ну — с дачей?

Таня пожала плечами.

— Знаете что? У меня идея! Давайте поищем вместе? Вы не торопитесь?.. Вот и чудесно! Знаете, вы немножко не туда попали. Тут у нас есть своего рода столица всей этой страны дураков — соседняя станция. Это километра три отсюда. Можно на электричке подъехать, или пешком. Там, я помню, все столбы и заборы разными объявлениями оклеены — может, что подходящее и попадётся? — Торопливо проговорил Сергей.

Таня наморщила лоб — сделала вид, что подумала — и согласилась.

— Одну минутку! — Сергей метнулся в лесок, своротил кочку и стал прятать под неё свой «Беломор ». — Надоело таскать. Потом выкопаю. — Пояснил он.

— Не промокнет? — заботливо спросила Таня.

— А! — махнул рукой Сергей.

Таня вынула из сумочки мелко сложенный полиэтиленовый пакет, встряхнула его, расправляя, и протянула Сергею.

— Спасибо! Во, как раз то, что надо! — Он переложил пачки в пакет, сунул свёрток под кочку, замаскировал и оглянулся по сторонам, запоминая место.

— А потом-то найдёте? — Улыбалась Таня.

— Запросто!.. Вперёд!

Сергей вывел Таню на тропинку, идущую вдоль железной дороги, вытянувшейся в неглубокой выемке. Тропинка петляла по склону, то сбегая к самому полотну и шла рядом с канавой со ржавой растительностью, дном и водой, в которой пестрели глазками зародышей прозрачные комки лягушачьей икры, — то поднималась наверх в сосновый лес. Здесь пахло смолой, песок под ногами был усыпан сухой хвоёй и шишками; ветер налетал временами, шипя, проносился в иглистых, отбрасывающих зыбкую тень, кронах, рождая в вышине удаляющийся слитный гул. По песку спешили по своим тропам крупные чётно-рыжие муравьи.

Сергей то и дело останавливался и, чертыхаясь, вытряхивал то одну галошу, то другую. «Песок набирается; дырявые, что ли? »— говорил он, стоя на одной ноге, опираясь на едва ощутимо вибрирующий ствол сосны. Таня с улыбкой поджидала его. Наконец, ему надоело, и он скинул галоши, понёс их в руках.

— Холодно? — спросила Таня.

— Что вы! Ничуть! Песок — тёплый, мягкий, глаза закроешь — будто по пляжу утром идёшь. Попробуйте, — знаете, как здорово! К тому же босиком ходить очень полезно — на ступне масса активных точек.

Таня остановилась, с сомнением посмотрела на его покрывшиеся тонкой серой пылью ноги.

— Пятки запачкаю — неуверенно сказала она.

— Какая ерунда! Что, тут луж мало, — отмоем!..

И Таня решилась, — гибко перегнувшись, скинула босоножки и сразу стала ниже ростом, как-то проще и роднее — и, осторожно ступая с носка, шагнула раз, другой, пошла.

— Как здорово! Чудо, прелесть! — говорила она, искрящимися глазами глядя на Сергея. Походка её изменилась: исчезла лёгкая косолапость, напряжённость, — она смешно шлёпала, с удовольствием ощущая почти забытое пронзительно-щекотное прикосновение песка, покалывание хвоинок, сильно, но не больно вдавливающиеся в ступню камешки…

Тропинка опять сбежала вниз; выемка переходила в насыпь; впереди открывалась просторная низина, плотно набитая крошечными дачками; дрожали огни семафоров.

Препятствие: из проложенной под насыпью трубы, побулькивая, тёк ручей, широко разливаясь по размытому песчаному руслу, затопляя травянистые берега. Мостик был, видимо, снесён половодьем.

— Вы плавать умеете? — спросил Сергей.

— Только по-собачьи. — ответила Таня.

— Я тоже. Ну, что ж… вперёд? — Он перебросил галоши на тот берег, подвернул штанины и пошёл на ту сторону. — Водица — лёд! — Воскликнул он, оборачиваясь.

Таня, держа босоножки на отлёте, вошла в воду, охнула, попятилась.

— Смелее! — крикнул Сергей.

Она кивнула, зажмурилась и, поднимая разноцветные брызги, мелькая коленками, перебежала ручей. Взглянув на её улыбающееся лицо, засеянное сверкающими капельками, Сергей почувствовал внезапно такую едкую тоску, что слёзы чуть на брызнули у него из глаз, но это тут же прошло — потому, что Таня вдруг оперлась на его руку и, балансируя, всунула ноги в босоножки.

— Ах, хороша водичка! Ну, пошли? — сказала она, блеснув улыбкой, и отбросила волосы, чувствуя, как ногам её стало сухо, тепло и привычно неудобно.

И им и в голову не пришло, что можно было подняться на насыпь и пройти поверху.

Тропинка пошла сырым лугом, жёлтым от одуванчиков. Таня сорвала цветок, растёрла головку и поднесла травянисто-горько пахнущие ладони к лицу, кося на Сергея смеющимися глазами. Он бросился рвать одуванчики и скоро подал ей плотный, тяжёлый, мягко похрустывающий букет. Таня взяла, поклонилась, благодаря, потом вдруг сняла с плеча сумочку, передала её и букет Сергею и сказала:

— Вы мне по одному давайте, а я буду венок плести. Это моё любимое детское занятие.

Они медленно шли рядом, то и дело сбиваясь с тропинки. Таня, склоняя голову то на одну, то на другую сторону, умело плела венок, Сергей сторожил каждое её движение, чтоб вовремя подавать одуванчики.

— Вы никогда не пробовали варенье из одуванчиков?.. О, это такая вкуснятина! — сказала Таня.

— Я пробовал вино из одуванчиков разлива Брэдбери… Так что там за варенье?

— Берёте триста цветков — только головки, один лимон и килограмм песку. Головки замачиваете на сутки в воде в холодильнике. Потом эту воду сливаете, засыпаете всё песком, выдавливаете лимон, а можно и лимонную кислоту — только я не помню сколько, и варите, помешивая. Варенье получается жёлтое, как мёд и такой же густоты. Обалденно!..

И вот — ладный венок готов. Таня отстранила его на вытянутой руке, полюбовалась и вдруг остановилась, повернулась к Сергею и осторожно одела венок ему на голову. Отступила на шаг, улыбаясь, оглядела его, замершего от неожиданности и восторга, и расхохоталась, приседая и хлопая себя по коленкам.

— Фавн в галошах! — кричала она. — Ой, я больше не могу!

Сергей стоял, держа в одной руке её лёгкую сумочку, в другой — оставшиеся одуванчики, и растерянно и счастливо улыбался.

Отсмеявшись, Таня начала плести второй венок, сплела его и одела себе на голову и сразу диковинно, дьявольски похорошела.

Сергей шёл рядом и обмирал, взглядывая на неё.

Так, увенчанные жёлтыми венками, они и вошли в посёлок.

Здесь было людно, шумно, и никто не обращал внимания ни на их венки, ни на галоши Сергея, — садоводы, одетые ещё более нелепо и причудливо или, жадные до загара, раздетые до последней крайности, суетились: возили тачки со сладко пахнущим торфом, таскали доски, перекапывали участки, стучали молотками, жгли мусор, обрезали кусты и яблони — страда была в разгаре. Над садоводством разносился слитно звучащий

из десятков настроенных на «Маяк »приёмников терпкий романс: «Только раз бывает в жизни встреча… »

Станция. Местные жители продают картошку, рассаду, саженцы, семена; из магазина то и дело радостно сбегают по высоким ступенькам мужчины с бело блестящими бутылками в руках; гоняет на велосипедах шумная, почуявшая близкие каникулы, ребятня; трещат мотоциклы. Из пристанционной столовой вкусно пахнет едой.

— Я бы непрочь перекусить. Может, зайдём? — Таня вопросительно взглянула на Сергея.

— А что ж!.. — Сергей вспомнил, что он сегодня ещё не ел.

Столовая была тёмная, тесная, грязная. В углу большая мужская компания шумела за сдвинутыми столами, заставленными бутылками «Плодовоягодного ».

Сергей с Таней взяли по второму; прожёвывая пресный шницель, запивая его мутным тёплым компотом, Сергей предложил:

— Может… винца? Немножко? — И, к его удивлению, Таня согласно закивала головой.

Сергей пошёл к буфету и вернулся с двумя стаканами тёмно-вишнёвого вина, налитого буфетчицей из трёхлитровой банки, на этикетке которой вытянулся в стрелку летящий над полукругом солнца аист.

Вино оказалось неожиданно хорошим. Полутёмная столовка стала вдруг необыкновенно уютной, пьянствующая в углу компания — симпатичной и своей.

Спускаясь с крылечка, Сергей поддерживал Таню под руку — она шла и смеялась, в голове её празднично шумело, яркий голубой мир был подёрнут разноцветной дымкой веселья.

— Муж меня домой не пустит. Скажет: езжай туда, откуда приехала! — говорила она, блестя глазами.

— Вот было бы здорово! — откликался Сергей, страстно желая, чтоб так оно и было, и понимал, что это — глупо.

— Да? И кому я тут нужна?

— Мне! — басом отважно отвечал Сергей.

Он оказался прав: объявлений на столбах и заборах было много: садоводы продавали и покупали участки, срубы на вывоз, «Запорожцы »и «Верховины », бензо- и электропилы, лес, шифер, цемент, фанеру, рубероид, тумбочки, детские кроватки и коляски, велосипеды, семена эстрагона и мальвы многолетней, аммофос, кирпичи… Насмеявшись до слёз над объявлениями вроде «Продаеца прекрасный шкап трех створчитый и не дорого », Таня переписала несколько адресов, по которым продавались участки, растерянно сказала:

— Как же я всё это обойду?

— Давайте я вам помогу. Вот это — на Первой и Пятой линиях — это здесь неподалёку, я точно знаю. Пошли?

— Пошли!

День млел в голубом сиянии. Солнце пекло. Весело пахло дымом, звучала музыка, стонала электропила, стучали молотки. Прошли мимо штабеля розовых сосновых досок, прохладно пахнущих смолой и плесенью.

— Вот вы, как человек женатый, — заговорил Сергей, — скажите мне — прав или нет один мой приятель. Он большой оригинал — жену свою называет «исскуственная спутница меня », теоретик — у него масса теорий на все случаи жизни. Например, он жутко сравнивает семейную жизнь с таким вот эпизодом — уж не знаю, откуда он его выкопал: сидели, значит, два солдата в блиндаже ли, в землянке, короче, в каком-то укрытии. И вот в это укрытие попадает снаряд, причём таким образом, что их заваливает, придавливает, — один врезается головой, лицом в живот другому, разрывает его. И вот они в таком положении, и пошевелиться не могут. Одному больно дико — чужая голова в кишках, второй задыхается: дышать-то ему там, во внутренностях, нечем. И вот как они себя умно повели: щадя друг друга, как-то прокантовались, пока их не откопали, — и оба живы остались. А если б начали биться, дёргаться, пытаясь освободиться друг от друга — труба обоим… Верная аналогия?

Таня выслушала этот страшный рассказ и, поёживаясь, сказала:

— Кошмар какой! Фу! При чём тут семейная жизнь?

— Ну — он хочет этим сказать, что для нормальных людей брак — крайне тяжёлое положение, но чтоб не стать невольным убийцей и не причинять другому боль, приходится терпеть… щадить друг друга.

— Уж больно пример-то свирепый… Чепуха, по-моему! — сказала Таня. — Ну хорошо, а если бы их не откопали или откопали уже мёртвых?

— А таких очень много.

— Например?

— Например… знаю я одно семейство. — Заговорил Сергей, скрыв, что говорит о своих отце с матерью. — Дома — молчат, телевизор смотрят, на работу с радостью ходят: отдыхать друг от друга. И так из года в год. И все вокруг говорят: вот образцовая семья, прочная, счастливая. Какая, к чёрту, счастливая, если они без внутренней дрожи видеть друг друга не могут, а улыбаются друг другу только три раза в год — в дни рождения, при гостях, и в Новый год, когда все вокруг улыбаются. О разводе, насколько я знаю, речь никогда не шла; да они и не ругаются — их тошнит молча, они терпят, геройствуют, — тьфу!… Они даже не чужие — это всё-таки отношения — чужие, они — никакие; пусто и бесцветно. Трупики, и уже остыли! Лучше бы ругались, дрались, посуду били… А, впрочем, это их головная боль… А вы как… с вашим исскуственным спутником?..

Таня молча шла, потом сорвала сухую прошлогоднюю былку и, покусывая её, заговорила:

— Мы с ним вместе в институте учились… И тут, похоже, белыми сыграла я. Понимаете, был какой-то такой момент, что мне казалось: упустишь его и — всё, всё потеряешь, пропустишь и не наверстаешь. Ума было! Тогда, два года назад, тоже весна была, май, вместе дипломы писали… Первое время как во сне жили — я уж и не помню, что и как, помню только — весело, бестолково было, гости, поздравления, подарки, похвалы: «какие вы молодцы! »— будто мы бог весть какой подвиг совершили, — короче, сплошной праздник, и нового столько всего. Потом успокоились, я присмотрелась и испугалась: боже мой — не тот! не то! А тут и Витька родился… А сейчас — привыкли, притёрлись; всё бы хорошо, только последнее время меня вот что пугать начало: мне совершенно неинтересно и чуждо всё — решительно! — что он мне говорит, рассказывает — каждое его слово — до раздражения, и мне ему ничего говорить не хочется. Будто всё уже сказано. Скучно. Он — будто стеклянный, пустой, будто нет его. Молчу, молчу, он спросит: «Что с тобой? »— «Устала », — говорю, — он и успокоится. Сейчас есть причина уставать, а потом?.. Может, это пройдёт?.. Не знаю…

»Так это по вам, значит, уже выстрелили, снаряд уже летит и вот-вот накроет — бежать надо! »— подумал Сергей. — «Тебе — ко мне бежать! »

По первому адресу не оказалось хозяев. На Пятой линии они увидели большой, обшитый мелкой вагонкой, двухэтажный дом на высоком кирпичном фундаменте, свежевыкрашенный гараж, участок был ухожен, чист, дорожки посыпаны песком, а площадка перед домом вымощены чёрным диабазом.

— О-о, сюда и заходить нечего. — Сказала Таня. — Представляю, сколько они за это за всё заломят!..

— У нас ещё есть адреса… — Сказал Сергей.

Таня, поскучнев, махнула рукой.

— Что-то не верится мне, что здесь что-нибудь может получиться.

— Почему?

— Не знаю… Устала я. Голова болит…

— Это от воздуха. Пойдём, посидим где-нибудь? — предложил Сергей, нечаянно сорвавшись на «ты », и испугался.

Таня внимательно посмотрела на него.

— Пойдём.

Они вернулись на станцию, прошли немного вдоль путей, уходя от звуков и суеты дачного посёлка, и сели рядышком на сухом пригорке на разостланную подстёжку, — спиной к припекающему солнцу. Таня сидела, согнув ноги в коленях, положив на них кулачки и опершись на них подбородком. Тёмные волосы её мягкими волнами спадали по сторонам лица, закрывая его от Сергея. Ветерок заворачивал пелеринку платья, оголяя её незагорелое плечо с белым пятнышком оспинки.

Сергей курил; Таня долго молчала, глядя вдаль, потом медленно проговорила, снимая венок:

— Хорошо…

— Да, — чуть слышно откликнулся Сергей.

— Не будем этого портить. — Она взглянула на него: Сергей сидел, низко опустив голову.

Медленно плыли облака, неуловимо меняя очертания, зеленела трава, усыпляюще звенела песня жаворонка. Кончалась весна…

— Пора. — Таня вздохнула и встала. — Мне уже пора.

— Но ведь только три часа?!

— Нет, мне пора. Идём?

До платформы дошли молча и обидно быстро. Таня остановилась.

— Давай договоримся: я скажу «до свидания », и ты не пойдёшь за мной. Хорошо?

Сергей кивнул.

Она протянула руку. Он, глядя в землю, взял её в свою ладонь и вдруг почувствовал, как её рука, сильно сжав его пальцы, тянет к себе. Сергей растерянно глянул на неё и увидел, что глаза её на запрокинутом, подставленном солнцу, лице, закрыты, и губы приоткрыты навстречу ему… Сколько длился этот поцелуй, он не помнил, наконец, Таня мягко и решительно отстранилась, сказала «до свидания », повернулась и быстро пошла. Сергей шагнул вслед; услышав хруст гравия под его ногами, Таня остановилась, обернулась и злым, со слезами, голосом крикнула:

— Мы же договорились!

— Да… да… — пробормотал Сергей, пятясь, потом повернулся и пошёл прочь.

А Таня поднялась на платформу, на которой скопился народ — видимо, электричка вот-вот должна была подойти, остановилась в сторонке, чтоб никто не видел, как неудержимо кривятся и дрожат её губы, а из глаз одна за другой часто капают нежданные слёзы и щекочут, щиплют горящие, словно обожжённые, щёки. Затрещал звонок на переезде, опустился полосатый шлагбаум, ветер донёс торопливый перестук колёс…

Сергей шёл прочь, ледяными ладонями отирая — словно снимая налипшую паутину — пылающее лицо и твердил вслух:

— Вот дурак!.. Ну и дурак!.. Это ж надо быть таким дураком?!.

Услышав гудок трогающейся электрички, остановился, вскрикнул:

— Да что же это я делаю?! — и бросился обратно. Галоши мешали — он скинул их; тропинка делала поворот, обходя кусты, — он пошёл напролом, царапая лицо и руки, потерял подстёжку…

Птицей взлетел на пустую платформу, — электричка ушла, скрылась, шум её затих, только тонко звенели отполированные рельсы, а, может, это звенела кровь у него в голове, а оттуда, где серым облачком стояла поднятая составом пыль, строго смотрел сквозь дрожащее расплывающееся марево рубиновый зрачок семафора.

1985.

СКАЗКА О СНЕЖНОМ ЗВЕРЕ

Глава 1.

Солнечным февральским воскресеньем первоклассница Маша и её четырёхлетний брат Алёша почти целый день гуляли с Папой: катались с горки, играли в снежки, лепили снежных баб и так вывалялись в снегу, что сами стали похожи на снеговиков, — но Папа не ругал их. Он сам был в отличном настроении по причине выходного дня, прекрасной погоды и необыкновенно вкусного обеда, приготовленного Мамой. Папа два раза съехал на ногах с горки, а — согласитесь — для взрослого человека это очень непросто, ловко увёртывался от снежков и громко хохотал, когда, кажется — нарочно, упал, а Маша с Алёшей навалились на него и, визжа от восторга, тоже всего вываляли в снегу. Папа катал самые большие комки для снежных баб и даже бегал домой выпрашивать у Мамы морковки для их носов, а под конец, когда надоели и снежки, и горка, и снеговики и начинало становиться скучно, — предложил и начал лепить какого-то невиданного большого снежного зверя. Зверь получился на славу; вместо глаз у него были две большие чёрные пуговицы, которые нашлись у Папы в карманах пальто, вместо носа удачно подошёл похожий на сливу камешек, оказавшийся в кармане у Алёши.

— А как мы его назовём? — Спросила Маша, отряхивая рукавички и любуясь работой.

— Ну, уж этого я не знаю. Надо подумать. Как хотите. Но, по-моему, лучше просто — Снежный Зверь. — Ответил Папа.

На том и порешили и, довольные, голодные, с раскрасневшимися лицами пошли домой: дело близилось к ужину.

Мама пришла в ужас, увидев в чистой по воскресному прихожей три облепленные снегом фигуры: большую — почище и де маленьких, причём самая маленькая и самая белая — Алешина — фигура громко кричала: «Ля-ля-ля! А мы лепили Снежного зверя! »Мама тут же вручила им веник и выгнала всех троих на лестницу выколачивать друг из друга снег.

За ужином собралась, как это не часто бывает в будни, вся семья: Папа, Мама, Маша, Алёша, Бабушка и Дедушка, а после ужина все не разошлись, как обычно, по своим комнатам, а остались на кухне за общим столом и даже на время забыли про телевизор.

Дедушка принёс разноцветный журнал с кроссвордом, — разгадывание кроссвордов было любимым занятием Дедушки, — и все с удовольствием помогали ему в этом нелёгком деле. Дедушка надел очки и начал читать каверзные вопросы, и все по очереди, начиная с Алёши, говорили свой ответ.

— Рыба семейства камбаловых. — Прочитал Дедушка и повернулся к Алёше. — Нуте-с, товарищ Главный Эрудит?

— Хек! — не задумываясь, выпалил Алёша. Он недавно узнал, что есть такая рыба, и ему очень понравилось её короткое звучное имя.

— Сам ты хек! — тряхнув косичками, сказала Маша. — Это палтус.

Дедушка примерил слово «палтус »к клеточкам кроссворда, и оно подошло.

— Правильно! — удивился он. — А откуда ты знаешь?

— Ну как же! Ты же сам сказал, что эта рыба из одного семейства с камбалой, а камбала похожа на кухонную доску с хвостиком, за который вешают, на которой Бабушка режет капусту, а слово «палтус »очень похоже на эту доску, значит палтус — родственник камбалы. — Ответила Маша.

Все на кухне повернулись и посмотрели на висящую над раковиной большую круглую доску с ручкой-хвостиком, и увидели, что слово «палтус »действительно плоское и широкое слово, похожее и на кухонную доску и на камбалу.

— Удивительно! — поднял брови Папа.

— Поразительно! — сказала Мама и перестала вытирать чашки.

— Н-да!.. — одобрительно крякнул Дедушка.

— Умница ты моя! — обрадовалась Бабушка. — Дай-ка я тебя поцелую!

Маша расхохоталась и захлопала в ладоши, а Алёше стало очень обидно от того, что все хвалят не его. Он опустил голову, надул губы, собираясь заплакать, но Дедушка вовремя заметил это и поспешил ему на выручку.

— Тише!.. Так-с, идём дальше. — И прочитал следующий номер кроссворда: — Животное, слепленное сегодня Машей, Алёшей и Папой. Нуте-с, товарищ Главный Эрудит!

Алёша удивился: надо же — какую ерунду спрашивают во взрослом журнале — кто же этого не знает?! И он сердито сказал:

— Мы лепили Снежного Зверя!

Все взрослые в удивлении развели руками.

— Смотрите-ка — правильно! Молодец! — Воскликнул Дедушка.

Алёша от радости запрыгал на стуле.

Маша поняла, что Дедушка сыграл в поддавки, и немного обиделась, но виду не подала: она всё-таки уже большая.

Приятный вечер продолжался долго, было выпито два чайника чая; потом в передаче «Спокойной ночи, малыши »показали интересный ультфильм…

Перед сном Маша с Алёшей вспомнили о Снежном Звере. Они отодвинули розовую занавеску, выглянули в окно и увидели, что он тут, на месте, цел; а на улице уже совсем темно, и в жёлтом свете фонарей, тихо кружась, падает густой снег, опускаясь на спину Зверя, отчего он становится ещё толще, пушистее и симпатичнее.

Маша с Алёшей пожелали Зверю спокойной ночи и легли в свои кровати.

Глава 2.

Ребята пожелали Снежному Зверю спокойной ночи, но всё вышло совсем не так.

Вот что произошло.

Маша и Алёша с Папой ушли домой, и вскоре быстро стемнело. В окнах домов зажглись огни, и на белую землю, на голые, стоящие по шею в сугробах, кусты, на дорожки и тропинки, на слепленных днём снеговиков легли разноцветные пятна и полосы света из окон. Вскоре на улице совсем не осталось прохожих, и вот тогда Снежный Зверь вдруг почувствовал, что он есть. Он почувствовал это и очень удивился, и от того, что удивился, удивился ещё сильнее. Оказывается, его глаза из папиных пуговиц могли видеть, и они видели заснеженный пустынный двор, высокие дома вокруг, голые деревья, жёлтые шары света вокруг фонарей и порхающий в этих шарах снег; его круглые снежные уши слышали какие-то незнакомые звуки; своим носом из круглого чёрного камешка он ощущал пресный запах снега и ещё какой-то слабый, но приятный запах — это был запах машиных рук, — она делала нос Зверю; Зверь принюхался внимательнее, и вдруг его носу стало щекотно, — виной тому была приставшая шерстинка с машиных рукавичек, — и чихнул. Он чихнул первый раз в жизни и испугался — что это с ним произошло? Стоявший неподалёку старый — ему было уже два дня — Снеговик неодобрительно покосился на него глазами из двух скатанных в шарик разноцветных фантиков.

— Будь здоров, — буркнул Снеговик и громко шмыгнул носом — промёрзшей насквозь гнилой картофелиной.

— Спасибо!.. А… вы не скажете, что это со мной? — спросил Снеговика Снежный Зверь.

— То же, что и со мной! — сердито ответил Снеговик и опять фыркнул носом.

— А что с вами?

— З-замёрз, как не знаю кто!

— А почему я не замёрз? — спросил Снежный Зверь и подумал: «а что такое «замёрз »?

— Потому! Посмотри, где ты стоишь, а где я.

— А где я стою? — Снежный Зверь осторожно оглянулся. Он стоял в середине квадрата розового света, падающего из окна, которое было прямо над ним.

— Как красиво! — сказал Снежный Зверь.

— Тебе-то красиво! Тебе везёт! А меня вот позавчера слепил Генка из восьмой парадной со своими друзьями-шалопаями, вместо носа пакость какую-то промёрзшую с помойки прилепили. И им, видите ли, ещё смешно!.. А глаза? Разве это глаза? Это горе горько-сладкое: один глаз — «Кара-Кум », не знаю, что за «Кара-Кум », — только от него у меня пол-лица так и горит… Не тает, нет?

— Нет вроде…

— Ну ладно! Вот, а другой глаз — «Кис-Кис »и жёлтый, как у кота. Это же — увечье, а не лицо! Охо-хонюшки мои, что делать-то, что делать! — Загрустил Снеговик. — И замёрз я, как собака.

»А что такое — собака? »— хотел спросить Снежный Зверь, но не решился и спросил:

— А почему?

— Потому! Видишь, где я стою? Видишь, какое окно на меня светит? Это северное сияние, а не окно! Я — Снеговик, сам весь из снега — и то замёрз от такого света! Что за мода — пользоваться этими жуткими лампами? И ещё называть их — «дневного », видите ли, света!.. Потому, наверное, и ругаются каждый вечер — греются… — Снеговик помолчал, покосился на Снежного Зверя и с завистью сказал:

— Тебе-то хорошо. Вон тебя где поставили — уж больно свет из твоего окна хорош. Розовая мечта!

— А вы идите ко мне! — предложил Снежный Зверь. — Места хватит.

— Легко сказать! Ноги-то мне не сделали. Это у тебя целых четыре… да, вроде, и хвост есть?

— Есть. — Засмущался Снежный Зверь: ему было и приятно и неудобно перед безногим, замёрзшим, общительным соседом, и жаль его.

Оба некоторое время молчали. Снежный Зверь только хотел открыть рот, чтобы сказать что-нибудь тёплое и розовое в утешение несчастного соседа, но Снеговик вдруг шикнул на него:

— Замри!!

Снежный Зверь замер. Розовая занавеска на его окне отодвинулась, и к стеклу с той стороны прижались и расплющились два курносых носа. Две симпатичные рожицы посмотрели на Зверя, пошевелили губами — что-то сказали, помахали ладошками и скрылись. Окно погасло.

— Хорошие люди эти твои… Лепители, — сказал Снеговик. — Но только запомни: никто из людей не должен знать, что ты ожил.

— А что такое «ожил »?

— Оживать — это становиться живым. Посмотри на сугроб — вон, под столбом, видишь? Он — не живой, он лежит, не шевелится, слова не скажет. А мы вот беседуем с тобой, а ты ещё и ходить можешь.

— А почему? Почему он не ожил, а мы ожили?

— Потому, что нас — и тебя и меня сделали — слепили — люди. А его никто не лепил — он сам насыпался. А когда люди что-нибудь делают старательно, с любовью и на совесть, то есть, когда им нравится делать то, что они делают, то — то, что они сделают, становится живым. Тебя ведь очень старательно лепили? И с удовольствием?

— Да!

— Вот видишь! Ты и стал живым. Меня мой Генка тоже лепил старательно и с удовольствием. Он мне для головы комок катал. Я на него всё ворчу, а в сущности он — неплохой ребёнок. Раз я ожил, и голова моя думает и разговаривает, — значит, он старался? Старался! Какой же он после этого шалопай?.. Так — легкомысленный просто. Это у него скоро пройдёт… Всё течёт, всё изменяется. Жизнь — она в движении! Ног ли, языка, мысли — всё равно. Главное — чтобы было движение.

— Какой вы умный! — с восхищением сказал Снежный Зверь и спросил: — А почему никто не должен знать, что мы — в движении?

— Так лучше. Спокойнее. Ты людей не знаешь. А я знаю. Ну, вот представь: ты, — Снежный Зверь — не кошка, не собака, а — не поймёшь, кто, да ещё из снега, — идёшь по улице. Так эдак пол-улицы от страха замертво в сугробы попадает!

— А вторая половина?

— А вторая половина начнёт так визжать, что все провода лопнут, и все стёкла повылетят.

— А третья?

— А третьей нет. Есть — кто посмелей. Те не посмотрят, что ты такой симпатяга, — с палками на тебя накинутся и всего разломают.

— И движение прекратится?

— Навсегда! — мрачно подтвердил Снеговик.

— Что же делать? — спросил Снежный Зверь. Ему тоже вдруг стало холодно.

— Не попадаться никому на глаза в движении. Днём не гулять — только по ночам, ночью все спят: дворники, шалопаи и маленькие дети.

— А кто это такие?

— О-о, это самые опасные люди! Дворники — особенно. Они ненавидят снег. И у них есть лопаты и ломы — это страшное оружие. Тебе, например, хватит одного удара ломом. А шалопаи — это приятели Генки из восьмой парадной. Они могут тебя сломать просто так. Ни за что. Это самое обидное. Меня-то они пока не трогают — сами ведь лепили, но я всё равно не строю планов на будущее. Они стольких наших загубили, эх!.. А маленькие дети — они просто глупые, — вроде тебя. Сегодня они тебя слепили, а завтра разломают. Им, видите ли, всё интересно: и лепить, и ломать. Ломать — особенно… Да что я тебе всё это рассказываю, — сам поживёшь, ещё не то узнаешь. Иди, поброди, только осторожно. А к утру — возвращайся на место, ложись и не шевелись. Потом мне, что видел, расскажешь… если, конечно, цел буду. Ну, иди же! Смелей!

Глава 3.

И Снежный Зверь пошёл. Первые шаги были трудны — лап было четыре, и ни одна не умела ходить. Несколько раз Снежный Зверь падал, утыкаясь носом-камешком в мягкий, ничем не пахнущий снег. Потом дело пошло на лад: лапы оказались понятливыми и послушными. Когда Снежный Зверь одолел двор и очутился на Улице, он вполне освоился ходить.

На Улице перед двумя рядами домов стояли столбы с яркими фонарями; под столбами лежали длинные сугробы. На середине Улица была ровная-преровная, и вот на этой её середине вдруг показалось длинное синие чудовище на четырёх круглых лапах, с двумя ярко-горящими глазами на широкой тупой морде. На спине чудовища были две длинные тонкие палки, которые скользили по двум проводам, натянутым над Улицей. Чудовище — это был, конечно, всего-навсего последний троллейбус — с воем неслось по середине Улицы, быстро приближаясь. Снежный Зверь ни жив ни мёртв от страха юркнул обратно в подворотню, из которой только что вышел, и затаился там в темноте. Чудовище промчалось мимо, и вой его скоро затих вдали. Снежный Зверь подождал немного, прислушался: было тихо. Набравшись смелости, он, крадучись, снова вышел на Улицу, посмотрел налево, направо — никого. Тишина. Только падает и падает снег.

Снежный Зверь мягко потрусил по Улице, стараясь держаться ближе к домам, в которых светились редкие окна. Так он пробежал несколько домов, радуясь за свои послушные лапы, которые легко, не уставая, бесшумно несли его, как вдруг ветерок донёс до его ноздрей запах, а потом и глаза увидели впереди человека. Человек быстро шёл ему навстречу.

Снежный Зверь вспомнил слова Снеговика. Сейчас этот человек увидит его и завизжит, а потом упадёт в обморок, и провода, держась за которые, носятся синие чудовища, лопнут, и стёкла — все эти стёкла в бесчисленных тёмных окнах — со страшным звоном и грохотом вылетят и посыпятся вниз, и проснутся все люди, которые спят за этими окнами, и наверняка среди них найдутся смелые, и эти смелые возьмут в руки палки, подбегут, замахнутся и… Какой кошмар! Надо срочно куда-то прятаться! Куда? Вблизи — ни одной подворотни, ни одного тёмного закоулочка, Улица ярко освещена! И тут Снежному Зверю в его большую снежную голову пришла первая самостоятельная умная мысль!

Вдоль Улицы тянулись длинные кучи снега. Снежный Зверь сообразил: «Я ведь из снега, и кучи — тоже из снега; если я свернусь в клубок и лягу рядом с кучей — меня никто не отличит от неё! »Он так и сделал. Человек приблизился и, проходя мимо кучи-Снежного Зверя, что-то вынул двумя пальцами изо рта и бросил. Это что-то — оно отвратительно пахло! — упало Зверю на спину, брызнуло красными искрами, зашипело и умолкло, а спине в том месте, куда упало это что-то, стало очень неприятно. Так Снежный Зверь узнал, что такое очень неприятно, что такое сигарета, и что некоторые люди имеют скверную привычку сосать эти противные дымящиеся белые трубочки, — и удивился их глупости.

Человек прошёл; Снежный Зверь встал на ноги, отряхнулся, лизнул снежным языком пострадавшую спину, плюнул с отвращением и пошёл дальше.

Не успел он сделать и десяти шагов, как что-то небольшое, чёрное, пулей пронеслось перед его носом, прижалось к стене дома и препротивно зашипело. Снежный Зверь в удивлении остановился и стал рассматривать: это что ещё за новость? А это была никакая не новость, а — обыкновенный чёрный бездомный кот. Кот стоял, выгнув спину, распушив хвост, прижав маленькие треугольные уши. Его жёлтые глаза горели, как фары у последнего троллейбуса. Некоторое время кот и Снежный Зверь смотрели друг на друга, потом кот с досадой фыркнул, выпрямил спину, опустил хвост и сел.

— Фу ты! Я-то думал — собака, а ты… а, кстати, кто ты такой? — спросил кот.

— Я? Я — Снежный Зверь! — гордо ответил Снежный Зверь. — А ты?

— Я — самое несчастное создание на всём белом свете. — Тоже гордо ответил кот. — Но когда-то меня звали просто Васькой… Послушай, может ты имеешь какое-нибудь отношение к собакам? Может родственник? — Спросил кот, и потухшие глаза его опять засветились.

— Не знаю. Может и родственник. Я не знаю, кто такие собаки, хотя много слышал о них. Они что, сильно мёрзнут? — Снежный Зверь тоже сел. Теперь они сидели друг против друга.

— Хха!.. Смотря какие. Собака — собаке рознь. Те, что по тёплым квартирам сейчас спят, поужинав, — те-то не мёрзнут. Чего им мёрзнуть — они и на улице-то не бывают почти. Выведут хозяев на минутку и — обратно. А у некоторых и пальто и обувь зимняя есть. А другие — вроде меня, — те мёрзнут. Да ещё как! Им даже хуже, чем мне.

— Почему?

— Потому, что собака больше кошки, и не везде пролезет, где я пролезу. В тёплый подвал, например. И еды им больше надо. Ты заметь: никто не говорит «кошачья жизнь », «устал », «замёрз », «проголодался »«как кошка », а все говорят: «собачья жизнь, устал, замёрз, проголодался, как собака ». Или — «злой, как собака ». От хорошей жизни злым не станешь…

— Васька… я могу вас так называть? — спросил Снежный Зверь. Кот снисходительно кивнул.

— Васька, могу я задать вам несколько вопросов? Я бы не просил, но меня сегодня только слепили, я так мало знаю, а вы производите впечатление очень умного животного.

Кот с достоинством расправил усы.

— Я прошу вас: расскажите о себе. Я решил, — продолжал Снежный Зверь, — всех, кто мне встретится, я буду просить рассказать о себе, и, когда я выслушаю всех, я буду знать всё. Вы не откажете?

— Рад служить. Ты очень верно подметил… ну, про ум, там, и прочее такое… но об этом потом! Жизнь моя… — Кот задумался. — Жизнь моя отмечена превратностями судьбы. Происхождение моё — самое, что ни на есть обычное. Родился я в подвале, тут неподалёку. Родителей своих, естественно, не помню. В детстве я был очень мил. Чрезвычайно! Я не преувеличиваю! Благодаря этому меня заметили и взяли в одну человечью семью. Семья была культурная, — мама и папа с высшим образованием, и дети их — мальчик и девочка — учились сносно. Там я и набрался того, что называется умом. Разговоры у них всегда были умные, тихим ровным голосом; книжки хорошие вслух читались. Как я уже сказал, там были дети, — они-то и увидели меня на улице, когда я мёрз действительно, как собака, принесли домой, взрослые, как водится, были против моего появления, но дети есть дети, — они всегда сильнее, — они уговорили оставить меня. Детство — вообще золотое время, но моё детство было омрачено теми же детьми. Они с утра до вечера играли со мной, гоняли по квартире, тискали, ласкали, — им казалось, что мне это приятно, — на деле же это было приятно только им, а меня они просто-напросто мучили. Когда мне становилось невтерпёж, я царапался и кусался, — тогда на меня кричали, и иногда мне даже попадало тряпкой или тапком. Впрочем, это компенсировалось чистотой, теплом, хорошей пищей. Потом дети с мамой уехали на лето, и их папа, которому надоело стоять в очередях за молоком для меня, возиться с рыбой и менять песок в туалете, — взял и выгнал меня. Вежливо так открыл дверь и тепло напутствовал ногой. Я поскрёбся-поскрёбся, тогда он вышел с чайником — и ведь наверняка горячим — и хотел облить меня, но я увернулся и убежал и больше уж не пытался вернуться в этот дом. Осенью, когда дети вернулись с дачи, им, наверное, сказали, что я убежал сам, к тому же, я был уже большой, — из маленького пушистого котёночка я превратился в обыкновенного уличного, гладкого кота, к тому же чёрного. А люди не любят чёрных котов. Их очень огорчает, когда я перебегаю им дорогу, и теперь я часто делаю это назло им.

— Почему?

— Ты думаешь, что они не любят чёрный цвет? И обожают белый? Ничего подобного! Они любят, чтобы всё было разноцветное — это с одной стороны. А с другой — они это разноцветное не любят, потому что не понимают его. Получается чушь какая-то: они любят разноцветное, но не понимают его и изо всех сил стараются разделить его на чёрное и белое, чтобы понимать. Зачем понимать то, что не любишь? Или любить то, что не понимаешь? Чёрное — это для них зло, это плохо, страшно; белое — это добро, это хорошо? Где логика? Я чёрный, ты белый, — я плохой, ты хороший, — так, что ли?

— Не так. Я тоже плохой, — перебил Снежный Зверь и хотел было рассказать о смельчаках с палками, но кот не дал.

— Не перебивай! Это — серьёзный вопрос! Папа тех детей, что выгнал меня и хотел ошпарить кипятком — плохой? Плохой! Но этот же папа часто заступался за меня, когда его дети особенно изводили меня своей любовью. Значит — он хороший? Его дети, подобравшие меня, когда я замерзал и голодал — хорошие? Но эти же дети тискали меня так, что у меня рёбра трещали, таскали за хвост, пинали ногами, когда я подвёртывался не вовремя — значит, они плохие? Ответь-ка!

— Я не знаю… Может, они разноцветные?

— Ничего подобного! Они были бы разноцветными, если бы день держали меня дома, поили-кормили, ласкали только тогда, когда я сам бы этого хотел, а на ночь выпускали гулять на улицу и в подвал, не боясь, что я принесу им блох. Но вот я гуляю по улице и подвалам уже вторую зиму, питаюсь на помойках, сплю, где попало, блох набрал — человечью пригрошню, был дважды серьёзно бит за то, что чёрный и что не сумел убежать, — жизнь моя черна, как моя шкура, и люди — чёрные существа; жизнь зла и люди злы! Они нас предали! Один умный и добрый лётчик говорил: «мы в ответе за тех, кого приручили », — его не слушали… Вот тебе весь мой сказ! Ты — белый, а это — то же самое, что чёрный, и добра поэтому от людей не жди!

— Да меня уже предупреждали… — Грустно сказал Снежный Зверь. Настроение его испортилось. Ему не хотелось больше изучать жизнь. «Как хорошо быть таким, как сугроб у нас во дворе », — подумал он, но всё-таки спросил с некоторой надеждой:

— Но, может, не все люди такие? Может, вы в чём-то ошибаетесь?

Кот усмехнулся.

— Я предвидел этот вопрос. Я — один я — могу и ошибаться. Но то же самое, что говорил я, тебе скажут тысячи бездомных кошек и тысячи бездомных собак. Слово в слово! Если не веришь — иди и спроси!

Снежный Зверь вспомнил вдруг своё окно и две симпатичные мордашки с расплющенными об стекло носами, ласково и весело смотревшие на него.

— Да, я, пожалуй, пойду. — Заторопился Снежный Зверь. — До свидания. — И пошёл прочь.

— Будь здоров. — Хмуро отозвался кот.

Снежный Зверь не оглянулся: ему не хотелось больше ни слушать кота, ни видеть его, ни верить ему.

Глава 4.

Опять Снежный Зверь брёл наугад — куда глядели его глаза из больших чёрных пуговиц от папиного пальто. Они были грустными, эти глаза. После слов чёрного кота Васьки ему больше не хотелось быть живым в этом чёрно-белом мире. Было зябко и неуютно, словно в его тёплую, только что ожившую, душу кто-то бросил острую прозрачную льдинку, которая медленно таяла и охлаждала душу. Снежный Зверь не знал — прав был кот или нет, спросить было не у кого, да Снежному Зверю и расхотелось встречаться с кем-либо и разговаривать. «Хватит с меня и кота, да и Снеговик — тоже хорош!.. А ведь такое чудесное настроение было! »— думал Снежный Зверь, медленно бредя по пустынной ночной улице, понурив большую круглую голову, глядя себе под ноги, вернее — под лапы. Так он брёл долго и вдруг почувствовал (у зверей есть такое чувство), что впереди — что-то есть, какое-то препятствие, что-то большое и неподвижное. Может дом? Снежный Зверь поднял голову и увидел, что он чуть не столкнулся с неведомым синим Чудовищем. Чудовище стояло, грустно уткнув широкую квадратную морду в наметаемый ветром сугроб. Ярко горевшие прежде, его глаза и блестящие ободки вокруг них были сверху присыпаны сухим мелким снежком, от чего выглядели полузакрытыми, — казалось, что незнакомец тихо, устало дремлет.

Налетел ветерок и сдул снежок, и большие глаза-фары будто открылись и уставились на Снежного Зверя. Снежный Зверь слегка попятился.

— Здравствуйте. — Не очень храбро поздоровался он с Троллейбусом.

Троллейбус шумно тяжело вздохнул и ещё ниже опустил своё лобастое лицо, уткнувшись тёмно-синим подбородком-бампером в мягкий сугроб.

— Здравствуй. — Ответил Троллейбус басом.

— Вы спали… Я не помешал? — Вежливо спросил Снежный Зверь.

— Ничего, я привык. Я, конечно, люблю поспать, но редко удаётся, чтоб вволю. Так всегда в жизни: когда любишь что-нибудь больше всего на свете — всегда очень мало имеешь этого… Бодливой корове, как говорится… Я вообще-то лентяй. А ты? — Спросил Троллейбус.

— Я?.. Я — Снежный Зверь. — Ответил Снежный Зверь.

— Снежный Зверь, — повторил Троллейбус. — Это очень хорошо.

— Я не знаю… А… кто вы такой?

— Я — Троллейбус. Машина такая. — Ответил Троллейбус.

— Я вас видел сегодня. Это, значит, были вы?.. я так испугался!..

— То есть?! — удивился Троллейбус.

— Я вышел из своего Двора на Улицу и сразу наткнулся на вас. Вы так быстро бежали… такие глаза… с таким воем… я так испугался…

— Ха-ха-ха-ха! — добродушно рассмеялся Троллейбус. — Весьма и весьма забавно! Ну, положим, ты на меня не наткнулся, — если б наткнулся, когда я ехал, мы бы с тобой сейчас не беседовали… а что касается воя — это от старости и нездоровья. Что-то у меня не в порядке — давно за собой неладное подмечаю. А слесарям и дела нет! Работаешь, работаешь и — никакой заботы. У нас все полубольные.

— А что вы делаете? — спросил Снежный Зверь.

— Вожу людей. Сами они работают по восемь часов, а на мне ездят с пяти утра до двух ночи — по двадцать часов в сутки и — никакого ко мне уважения! Набиваются битком — аж рёбра трещат, ногами пинают, двери ломают, сиденья рвут, стены царапают. Собачья жизнь!

Услышав это, Снежный Зверь поджал хвост и попятился.

— Ты чего?! — удивился Троллейбус.

— А… вы… вы не злой? Как собака? — Спросил Снежный Зверь.

Троллейбус рассмеялся.

— Какая ерунда! Кто это тебе сказал?

— Да… есть тут один… Он сказал, что все — злые.

— Ну, нет! Это он что-то напутал. Я ж не танк, я — добрый. Иначе мне нельзя — видишь, какой я большой, тяжёлый и как быстро езжу, — сам же видел.

— Значит, вы не злой. А кто злой?

— По-моему так: кто большой и сильный — тот не должен быть злым. Если бы все большие и сильные стали злыми — представляешь, что бы творилось на свете?.. А злые есть — кто маленький, слабый. Комары, например. Иначе им не прожить. А уж если ты большой и сильный, то уж будь добр — будь добр.

— А люди?

— Что — люди?

— Люди — злые?

— Почему?

— Говорят…

— Ерунду говорят! Ты бы поменьше слушал таких говорунов. Люди… Они — разные. Всякие бывают. Я на всяких насмотрелся. Но — злых от каблуков до шапки — не видел. Может, и есть где, но — я не видел, нет, врать не буду. А почему ты спрашиваешь?

— Меня только сегодня днём слепили, и я почти ничего ещё не знаю. Но мне посоветовал один знакомый… он — Снеговик, — так вот он посоветовал, чтобы я людям на глаза не попадался, а то они испугаются меня и от испуга так закричат, что ваши провода полопаются, или набросятся на меня с палками и разломают, и тогда меня не станет. А ведь так хорошо, когда ты есть.

— Хорошо, — согласился Троллейбус. — Пожалуй, ты прав. Но не огорчайся. Всё дело в том, что люди никогда не видели, чтобы звери из снега разгуливали по улицам. Это — необычно и потому — и неприятно, и пугает. Ты ведь меня раньше никогда не видел, а увидел и — испугался. Так ведь?

— Так. — Согласился Снежный Зверь. — Я вообще мало чего видел.

— Это не беда… давай-ка, знаешь что, что сделаем?

— Что?

— Давай, я тебя покатаю. Город посмотришь. Согласен?

— Согласен! А… можно?

— Раз говорю — значит можно. Ты вот что: зайди-ка ко мне сзади и отвяжи верёвку. Сумеешь?

— Я попробую! Я очень постараюсь! — И Снежный Зверь побежал вдоль Троллейбуса. Он увидел верёвку, к которой были привязаны длинные железные палки, похожие на крылья; верёвка была привязана к железной лесенке. Встав на задние лапы, Снежный Зверь зубами подёргал за один конец, за другой, — узел ослаб и распался.

— Уф-ф! — Вздохнул Троллейбус, расправил крылья, поймал концами провода и прочно оперся на них. Потом пощёлкал какими-то выключателями — внутри него зажёгся свет, что-то затарахтело, и Троллейбус начал медленно приподниматься — словно лежал и стал вставать на ноги.

— Сейчас! Вот воздуха в тормоза накачаю, и поедем! — крикнул он.

Когда тарахтенье смолкло, Троллейбус распахнул переднюю дверь и пригласил Снежного Зверя:

— Садись в кабину. Печку включить? Ах, да! — я совсем забыл, что тебе это ни к чему.

Снежный Зверь забрался на сиденье водителя, положил передние лапы на руль.

— Уселся? Удобно ли? — прокричал Троллейбус и включил фары.

— Да! Да! Хорошо! — Отвечал Снежный Зверь.

— Ну, тогда поехали! Держись. Эх, прокачу! — И Троллейбус тронулся. Медленно и с трудом выбрался он из мягкого пушистого сугроба; щёлкая стрелками на проводах, срывая с них голубые и зелёные искры, вырулил на ровную дорогу, весело завыл «у-у-у! »и наддал ходу.

Быстро летела навстречу белая лента дороги, мимо проносились столбы, заборы, дома — разные дома! Один дом был похож на огромный торт — весь украшенный завитками, цветами — хотелось от него отломить кусочек и полакомиться; другой дом наоборот — был донельзя скучный: большая белая коробка, поставленная торчмя… Троллейбус ехал быстро, ровно, мягко, а впереди открывались всё новые и новые коридоры улиц — узкие и широкие, коротенькие и бесконечные; распахивались просторы площадей, рябили в глазах решётки набережных, вырастали горбатые спины мостов. Ночные светофоры вразнобой мигали жёлтыми огнями — движения не было, регулировать было нечего, и они будто перемигивались, переговаривались друг с другом, делясь новостями ушедшего дня.

Снежному Зверю хотелось петь!

— Хорошо? Интересно? Красиво? — Спрашивал Троллейбус, и Снежный Зверь с восторгом отвечал:

— Здорово! Отлично!

Они объехали почти полгорода, когда на одной пустынной улице Троллейбус вдруг сбавил ход, прижался к тротуару и затормозил. Остановился, тяжело вздохнул и потупился.

Дверца открылась.

Снежный Зверь выпрыгнул из кабины и заглянул Троллейбусу в лицо. Оно было печально-сосредоточенное и какое-то чужое.

— Что с вами? — участливо спросил Снежный Зверь. — Что-нибудь болит?.. Ах, это я виноват!

— Да нет, ты тут ни при чём, — ответил Троллейбус и, помолчав довольно продолжительное время, со вздохом сказал:

— Видишь ли… это — старая история, но забыть я её не могу. Да и не имею права.

— А — что такое? Что-нибудь ужасное?

— Ты угадал. Ужасное. Самое, что ни на есть. И произошло это на этом вот самом месте пять лет назад. Здесь я всегда проезжаю очень тихо, хотя это и не нравится моим пассажирам, — они ведь вечно спешат, но мне в эти минуты не до них. На этом вот месте пять лет назад я сбил маленькую девочку.

Снежный Зверь прямо-таки оледенел от этих слов. Этот добрый лентяй Троллейбус — разве он способен хоть кого-то пальцем тронуть, не то что сбить, наехать?!.

— Да, да, ты не ослышался, — горько продолжал Троллейбус, — это — ужасное воспоминание! А дело было так: я, как обычно, ехал, как обычно, торопился… Вот еду я, а на тротуаре стоит мама и болтает с подругой, а её дочка — совсем маленькая девочка, хорошенькая такая: бантики белые, платьице в розовый горошек, румяная, и ресницы — как у куклы — огромные, чёрные, густые! Вот, и эта девочка играет: кидает и ловит мячик, а разве можно играть с мячиком на улице, в двух шагах от проезжей части?! И мама — стоит себе, трещит, как сорока, с подругой, на дочку — ноль внимания, даже не смотрит на неё! Разве ж так можно?! Только успел я это подумать — беда тут как тут! Девочка не поймала мячик, он — прыг-прыг и — мне под колёса. А я лечу, и веса во мне — одиннадцать тонн, а с народом — все двадцать! Девочка за мячиком бросается, — увы, для детей мячик кажется дороже их жизни. Это не глупость — это уж возраст такой. А вот то, что её умной взрослой маме переливание из пустого в порожнее — ну, о чём серьёзном можно говорить, стоя посреди улицы? — дороже жизни её дочери — это непростительное преступление! Тут взрослые должны ухо востро держать, а не молоть языком, забыв обо всём на свете… Мячик, значит, мне под колёса, девочка — за ним, а я на полной скорости лечу! В последнюю секунду сворачиваю! торможу!! — поздно!!! Бью девочку боком, вскользь, — хорошо, что она маленькая, лёгонькая была, — отлетела далеко в сторону, и лежит. Тут мне в другой бок такси — бух! Удар, стёкла сыпятся, звон, гром, люди кричат, и громче всех — мама девочки. Что тут началось — страшно вспомнить! Нет, не могу!..

Троллейбус закрыл глаза и заплакал.

Снежный Зверь не знал, что делать. Ему до слёз было жаль и неизвестную ему девочку и Троллейбус.

Троллейбус плакал, всхлипывал и странно, страшно было видеть его — такого большого, сильного, доброго — плачущим. У Снежного Зверя щипало в носу, в горле встал ледяной комок. Он нерешительно потеребил Троллейбус за жёсткий резиновый рукав — ободок над передним колесом:

— Ну, не надо… Честное слово!.. Что ж тут поделаешь…

— Да-а… легко сказать! — всхлипывал Троллейбус, моргая глазами-фарами. Снежный Зверь зашёл вперёд и стал своей мягкой снежной лапой вытирать их.

— Спасибо. — признательно вздохнул Троллейбус и вдруг улыбнулся. — А, знаешь, всё кончилось благополучно! Правда! У девочки оказалась сломана нога, — я потом видел её в гипсе, а теперь она уже большая, и нормально ходит, даже бегает, смеётся. Я её часто вижу, — она, вероятно, живёт где-то неподалёку… Помнишь — ты спрашивал: злой ли я? Видишь: мне нельзя быть злым — я бы всех передавил.

— А комары?

— А что комары? Комар налетел бы на неё — она бы и не заметила.

— Она вам ничего не говорила? — Спросил Снежный Зверь.

— Нет. После этого случая меня отбуксировали в домой, в парк, стали чинить бок, который мне такси помяло, и заодно перекрасили, — я зелёный был. И хорошо, а то я бы со стыда сгорел. Представь: я бы ехал, а меня бы все узнавали, оборачивались, пальцами показывали и кричали: «Смотрите — вот он едет, тот, который маленькую девочку чуть не задавил, — растяпа, не умеешь ездить, в металлолом его! »Это — ужас что было бы! А так — меня никто не узнаёт. Даже та девочка. Я её часто вожу, и одну и с подругами… Ну что, может, поедем домой? Пора уже возвращаться — скоро утро, мне пора на линию. А надо ещё где-то развернуться. Садись!

Снежный Зверь забрался в кабину, и они тронулись в обратный путь. В парке Троллейбус встал на своё место, сложил железные палки-крылья, погасил фары.

— Спасибо! — поблагодарил его Снежный Зверь.

— Не за что. Будет время — заходи. Я тут каждую ночь стою.

— Непременно! Спасибо за всё. До свидания!

— До свидания. Беги в свой двор и ложись на место, а то скоро дворники проснутся. Хотя… вот что я тебе скажу — насчёт того, что тебе не стоит попадаться людям на глаза, — это и правильно и неправильно. Люди — разные. Некоторые и людей, кроме себя самих за живых не считают, не то что — тебя. А другие, если и увидят, что ты живой, то не причинят тебе никакого вреда. По себе знаю. Вот водители у меня — тоже разные. Одни считают меня живым — так ничего плохого, кроме хорошего я от них не видел. А для которых я — только железная машина, — от тех-то я натерпелся… Ну, беги! А я вздремну полчасика. — И Троллейбус опять уткнулся подбородком в сугроб и закрыл глаза.

А Снежный Зверь побежал к дому, где на первом этаже скоро должно было зажёчься розовое, лучшее в мире окно, за которым сладко спали два самых лучших человека на этой белой земле — Маша и Алёша, его Лепители.

Глава 5.

Снежный Зверь торопился. Хорошо, что он был зверь — звери запоминают дорогу, всего раз пройдя по ней, — поэтому он не заблудился в лабиринте улиц и перекрёстков, а — сразу нашёл и свою улицу, и свой дом с подворотней, и двор.

Снежный Зверь торопился потому, что приближалось утро: зажигались окна в домах, на улице нет-нет, да и появится ранний прохожий, чаще стали проезжать машины — на их фургонах было написано «Хлеб », «Почта », «Продукты ». Он так торопился, что, пролезая в дыру в заборчике, огораживающем газон, задел левым ухом за перекладину и обломал его. Это не было больно: Зверь всё-таки был из снега, а то, чему можно было причинить боль, что могло болеть — находилось у него глубоко внутри под надёжной защитой толстых снеговых боков и спины.

Так, без одного уха и пришлось лечь на своё место.

Сосед Снеговик молчал — то ли спал, то ли вконец окоченел, стоя на одном месте. К тому же его бледно-голубое окно светилось — в той квартире уже не спали.

Тёмное, как ночь, зимнее утро разворачивалось стремительно: всё больше окон зажигалось в домах, всё чаще хлопали двери парадных, выпуская спешащих на работу людей, всё чаще слышались торопливые, хрустящие по свежему снегу шаги прохожих; появились дворники — они собрались шумной оравой, все вооружённые большущими лопатами, и громко и горячо, — пар стоял над ними в воздухе! — обсуждали план своих военных действий против свежевыпавшего снега: где чистить, кому, сколько и в какой последовательности. Почтальоны с распухшими от газет сумками шныряли из подъезда в подъезд; ответственные за тех, кого они приручили, вывели своих прирученных на прогулку. Пробежал человек в спортивном костюме — этот-то наверняка не курит!

К половине восьмого утра все окна в домах светились; выспавшийся и не выспавшийся народ валом валил из парадных, и вместо отдельных шагов по всему обширному двору стоял непрерывный скрип и визг приминаемого многими ногами снега. Во двор долетал и шум проснувшейся Улицы — натужный вой битком набитых троллейбусов. Дворники, наконец, выработали план действий, а, может, — просто замёрзли, перестали галдеть и с противным звуком начали усердно скрести лопатами зимнюю землю.

Светилось и розовое окно над головой Снежного Зверя, — там тоже проснулись, одевались, умывались, завтракали и готовились разбежаться кто куда: Мама — на работу, Папа — на работу, Алёша с Папой — в детский сад, Маша — в школу, Бабушка — в поликлинику за номерками к любимому врачу, Дедушка — к открытию в магазин — за молоком.

Первой убежала наспех накрашенная Мама. Потом вышли Папа с Алёшей. Они проходили мимо Снежного Зверя. Алёша поздоровался с ним, а Папа удивился. Он удивился тому, что снега за ночь выпало немало — сугробы вокруг заметно подросли, а слепленный ими вчера зверь был «как новенький »— его не засыпало сверху и не намело с боков, — он лежал поверх свежего сугроба! Папа удивился, но ломать голову по этому поводу не стал — ему предстояло восемь часов ломать её у себя на работе над вопросом: почему машина, которая должна — по его расчётам на бумаге — быть сильной, как тысяча сытых битюгов-ломовиков, на деле — сделанная из железа и скреплённая тысячей болтов с гайками, — тянет всего на пятьсот скромных лошадок. Почему? И как с этим явлением бороться? — вот над чем предстояло трудиться папиной голове целый день, поэтому от проблемы снегоотталкивающих свойств вылепленного им с собственными детьми снежного зверя он отмахнулся, подумав: «наверное, ветер дует и сдувает с него и около него снег ».

Алёша заметил, что у Снежного Зверя нет одного уха.

— Папа, — ухо, ухо! — закричал он.

— Что «ухо »? — испугался Папа и начал проверять — завязана ли на сыне шапка и не дует ли ему.

— Что ты! Не понимаешь, — у Снежного Зверя уха нет! — И Алёша поспешил Зверю на помощь.

— Куда?! — возмутился Папа, поймав Алёшу за шарф. — Брось, мы и так опаздываем! Идём скорей.

Алёша захныкал, Папа поспешил успокоить его:

— Но нам же действительно некогда! Ты же большой мальчик и должен понимать. А Маша вот в школу пойдёт и починит ухо вашему Зверю.

— Она починит? — недоверчиво переспросил Алёша.

— Обязательно!.. ну, пойдём скорее.

Вслед за ними, размахивая портфелем, из парадной выбежала Маша. «Маша, застегнись! »— кричала ей вслед Бабушка. Подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, Маша весело бежала в школу. Около Снежного Зверя она остановилась.

—Бедненький! — прошептала она, увидев недостаток одного уха. Бережно поставила на снег портфель и, проваливаясь в сугроб по колено, подошла к Зверю. Сняла рукавички и в две минуты вылепила ему новое ухо — точь в точь как старое. Руки её покраснели, их щипал мороз, снег был сухой, рассыпчатый и лепился плохо. Закончив с ухом, Маша отошла на шаг назад, полюбовалась своей работой, вернулась к портфелю, подняла его и, напевая «пусть бегут неуклюже », вприпрыжку побежала дальше. В школу, в свой первый «б ».

Потом прошла Бабушка в поликлинику. Потом — Дедушка.

Глава 6.

О Дедушке стоит рассказать особо.

Он всегда ложился спать позже всех. Старые мало спят, и Дедушка не был исключением; а чтобы не скучать, он читал или разгадывал свои кроссворды. Когда в воскресенье вечером все улеглись, Дедушка бесшумно в своих мягких домашних тапочках обошёл квартиру, завёл будильник, поправил одеяла на Бабушке и на Маше, выглянул в окно. За окном — ни души, только падает густой снег, а под окном лежит Снежный Зверь. Зверь Дедушке понравился — он подумал: «а молодцы у меня внук и внучка — настоящие скульпторы; я бы такого вылепить не смог ». И тут вдруг Снежный Зверь… поднялся на ноги! Дедушка, мягко говоря, опешил, отпрянул и спрятался за розовую занавеску. Поспешно надел очки и осторожно, одним глазом, выглянул на улицу. Снежный Зверь постоял-постоял и — пошёл! Сначала — неуверенно, спотыкаясь и путаясь в своих ногах — словно не умел ходить, а потом — всё уверенней и быстрей, а потом припустил мягкой трусцой и скоро скрылся из глаз.

Дедушка стащил очки, протёр глаза, потом — очки, снова надел их и опять глянул в окно. Зверя не было, а под окном была ямка на том месте, где он только что лежал, и от этой ямки тянулись следы, как у очень большой собаки, которые быстро засыпал падающий снег.

Дедушка торопливо прошёл на кухню, сел в великом смятении на табуретку. Голова его шла кругом. И было от чего! Он прожил 75 лет, многое повидал, но такого!.. Чтобы зверь, вылепленный детьми из снега, ожил, встал и пошёл — в такое его седая голова отказывалась верить! «Видимо, я переутомился, — вот и померещилось! Права Бабушка — надо меньше сидеть за кроссвордами и ломать над ними голову. А то так недолго и с ума сойти! »— подумал Дедушка, спрятал от себя все журналы с кроссвордами, выпил снотворного и успокаивающего и пошёл спать, решив никому не рассказывать об увиденном.

Снотворное подействовало, и Дедушка крепко и спокойно спал всю ночь. Даже проспал. Бабушке, уже одевшейся идти в поликлинику, пришлось будить его.

Дедушка быстро встал, оделся и вышел на улицу. Было уже светло.

Снежный Зверь, как и следовало ожидать, лежал на своём месте. Дедушка остановился и стал внимательно его разглядывать. Дедушка тоже отметил про себя ту странность, что выпавший обильный снег совершенно не засыпал Снежного Зверя, — он лежал поверх чистенького свежего сугроба. Вчерашних следов, конечно, не было видно, зато были видны… сегодняшние! Их не заметил никто — ни Папа, ни Алёша, ни Маша, а, если и заметили, то, верно, приняли за собачьи, но Дедушка-то узнал их! По ним было видно, что Зверь подошёл к своему месту и лёг. Что за чудеса?! Дедушка полез в сугроб и подошёл вплотную к Зверю. Не без опаски потрогал его рукой — да, Зверь был из снега. Совсем ничего не понятно! Дедушка нагнулся и заглянул ему в морду и тут же чуть не сел в сугроб — Снежный Зверь, не шевелясь, в упор смотрел на него! В этом не было никаких сомнений! Дедушка выбрался из сугроба и опрометью бросился домой. Как мальчик, резво взбежал по ступенькам и, тяжело дыша, ворвался в квартиру. Не раздеваясь, плюхнулся на табуретку и, сняв шапку, вытер ею вспотевший лоб.

»Вот это кроссворд!.. Или — так вот и сходят с ума?!. Надо, надо непременно к врачу. К невропатологу, психиатру… или как их там ещё… Что же это за наваждение?! »— в смятении размышлял Дедушка. — «Ведь он действительно живой! Дети вернутся домой, пойдут гулять и ведь непременно начнут играть с ним!.. С кем — с ним? Вот вопрос-то! А если он напугает детей?!. Хорошо ещё что он не страшный… даже, скорее, наоборот, но вопрос не в том, не в его внешности. Одно дело, когда дети играют с куклами и игрушечными зверьми, представляя, что они — живые, но совершенно другое дело, когда этот, по сути дела — игрушечный — зверь, — действительно живой!.. Не подпускать их к нему? Это ещё менее действенно, чем, наоборот, — заставлять их поиграть с ним… Или как-нибудь прогнать его? »Дедушка представил, как он, пожилой человек, пенсионер, член домового комитета, вооружившись шваброй, к примеру, лезет на газон в сугроб, размахивает этой дурацкой посреди зимней улицы шваброй перед слепленным из снега зверем и кричит: «Кыш! Кыш! Пошёл прочь! »Он представил, какие сделаются лица у прохожих при созерцании этой сцены; вот один из них, подогадливей и порасторопней, уже бежит к серо-красной будке телефона-автомата, набирает «03 »и кричит в трубку: «Скорая?!. Скорее приезжайте! Тут старичок какой-то с ума сошёл!.. Да-да, бесчинствует прямо! Да… да — вооружён шваброй и очень агрессивен! Очень, очень опасен! »Потом подъезжает бело-красная «Скорая помощь », из неё выскакивают дюжие санитары, хватают его — совершенно здорового, нормального, находящегося в здравом уме и твёрдоё памяти — человека и везут в сумасшедший дом. Это — кошмар! Это позор! Позор несмываемый на его седины и на всю его, горячо им любимую, семью!.. Нет, нет, так не пойдёт!

Конечно, если бы надо, Дедушка тысячу раз и — добровольно, без всяких санитаров, посетил бы это печально-весёлое заведение, — лишь бы у его внучат было всё хорошо, но из сложившегося положения это — далеко не лучший выход. К тому же — вдруг Зверь не послушается, не испугается и не уйдёт? Или хуже — нападёт на него? Дедушка осторожно выглянул в окно и посмотрел сверху на широкую мощную спину Снежного Зверя. «Почти как медведь средней величины. — Подумал Дедушка. — Притом совершенно неизвестного нрава. Рискованно! »

Вернулась Бабушка из поликлиники.

— Купил молока? — спросила она.

— Н-нет. — Ответил Дедушка.

— Почему? Не было?

— Да нет! Не знаю. Я не ходил. Мне что-то… как-то плоховато. Нездоровится что-то…

— А-а-а! Ну, ты тогда ложись, я сама схожу. Приду — буду лечить.

Бабушка купила молока и стала предлагать многочисленные способы лечения дедушкиной болезни. Если б она знала!.. Дедушка ото всего отмахивался, соврал, что уже выпил таблетки, а какие — это уж ему лучше знать: болеет-то он, но Бабушка вскипятила молоко, налила в огромную кружку, бухнула туда полпачки сливочного масла, положила столовую, с верхом, ложку мёда, размешала всё и заставила Дедушку отпробовать этого лакомства.

— От горячего молока с маслом с мёдом ещё никому хуже не становилось. Вдруг и поможет. — Сказала Бабушка.

Дедушка возложил всю ответственность за своё самочувствие на Бабушку и свой немолодой желудок и, чтобы не вызывать ненужных подозрений, храбро всё выпил.

Время шло. Дедушка не находил себе места. Мысли, одна страшнее и нелепее другой, приходили ему на ум; день перевалил за полдень — близилось время возвращения Маши из школы.

Бабушка стала собираться идти встречать её.

— Из школы идите прямо домой, не задерживайтесь, — напутствовал Дедушка. — Погода сегодня неважная, — как бы не простудилась. А то школу пропустит, отстанет.

— Надо же ей немного погулять, подышать воздухом! Совсем на улице не бывает: в школе полдня сидит, дома — уроки, совсем зелёная стала. — Отвечала Бабушка.

После её ухода Дедушка занял наблюдательный пост у окна.

Маши с Бабушкой не было долго — видимо, действительно, гуляли, наконец — показались.

С бьющимся сердцем Дедушка следил, как они приближались к дому и Снежному Зверю. И тут — надо же такой беде приключиться! — Бабушка встретила подругу-соседку и завела с ней разговор, совершенно позабыв про внучку. Маша подбежала к Снежному Зверю, села перед ним на корточки и начала гладить его большую голову. Дедушка замер. Душа его ушла в пятки: вот сейчас — сейчас Маша увидит, что Зверь живой, — она испугается, вскочит на ноги и закричит от страха или, что хуже — упадёт в обморок, или, что ещё хуже — от столь сильного испуга начнёт заикаться. Но — ничего этого не произошло! Маша вдруг вскинула голову и звонко и радостно расхохоталась, потом обеими руками схватила Зверя за снежные уши и чмокнула в нос.

— Маша! Сейчас же перестань! Что ты делаешь? Снег ведь грязный, а ты его лижешь. Наберёшься какой-нибудь гадости, и будут глисты… Как маленькая, ей-богу… Иди сейчас же сюда! — Строго окликнула её Бабушка, распрощавшись наконец с подругой.

Маша была девочка послушная, — она тотчас подбежала к Бабушке, взяла у неё свой портфель и бегом бросилась домой. У парадной обернулась и помахала Снежному Зверю рукой.

Дедушка поспешил открыть дверь.

— Дед! Дед! А наш Зверь — как живой! Взаправду! Он смотрит, как настоящий! Он даже подмигнул мне!.. Тра-ля-ля, тра-ля-ля! Зверь — живой, Зверь — живой! — Ворвавшись в квартиру, не раздеваясь, закружилась Маша.

— Что ты городишь?! Такая большая — и не стыдно? — укорила её отставшая, запыхавшаяся Бабушка.

У Дедушки отлегло от сердца: за Машу он больше не боялся, да и Снежный Зверь начинал внушать ему доверие к себе и даже некоторую симпатию. Но был ещё Алёша!

В садик за Алёшей тоже пошла Бабушка. Алёша тоже хотел подойти к Снежному Зверю, но Бабушка не пустила его в такой глубокий сугроб.

Вечером Маша с Алёшей о чём-то долго шептались, смолкая, когда поблизости оказывался кто-нибудь из взрослых: Маша рассказывала брату, как она, увидев, что у Снежного Зверя нет одного уха, слепила ему новое, и в благодарность Снежный Зверь катал её на себе по двору.

Глава 7.

Маша, конечно, преувеличивала, говоря, что она каталась на Снежном Звере. Вернее, не преувеличивала, а — предвосхищала события, ибо через день она действительно проехалась верхом на Снежном Звере.

Перед сном Маша с Алёшей выглянули в окно, чтобы пожелать Зверю спокойной ночи, и, когда они расплющили свои носы о холодное стекло, Снежный Зверь, увидев их, не выдержал: замахал хвостом, вскочил и, весело взбрыкивая всеми четырьмя толстыми лапами, стал смешно носиться по газону. Ему надоело неподвижно лежать целый день, и сейчас было приятно размяться и повеселить своих маленьких друзей. Маша и Алёша хохотали, визжали от восторга, видя, какие уморительные штуки выделывает их Зверь, хлопали в ладоши. На шум в комнату заглянула Мама.

— Что вы тут расшумелись? — строго спросила она. — А кто будет спать?

— Мамочка, посмотри, какой наш Зверь смешной! Посмотри, как он прыгает! — закричали Маша с Алёшей.

Мама выглянула в окно и ничего смешного не увидела, а увидела тёмный двор, голые деревья, сугробы, фонари и нескладно слепленного из снега зверя, лежащего на газоне. Да, так устроен мир: далеко не все взрослые, даже при всём их желании, не могут увидеть то, что видят дети! Мама скомандовала быстро спать и, выключив свет, вышла из комнаты. Но какой тут может быть сон, если за окном тебя ждёт большой, весёлый, добрый друг?! Маша с Алёшей тут же снова соскочили с кроватей и опять подбежали к окну.

Мама вернулась на кухню.

— Что они там расшумелись? — спросил Папа.

— Да всё этот зверь ваш. Стоят босиком в одних рубахах у окна, смотрят на него и хохочут. — ответила Мама.

Дедушка вскочил с места и быстро вышел из кухни.

— Что это с ним? — удивилась Мама.

— Что-нибудь старческое. — ответил Папа.

— Не смей так говорить! Посмотрим на тебя, какой ты будешь в его годы. — заступились за Дедушку Мама с Бабушкой.

— Я не доживу до его лет! — мрачно сказал Папа, вспомнив свою работу и слабеющую день ото дня машину.

А Дедушка присоединился к внукам, стоящим у окна и, конечно, увидел то же, что и они.

— Дед! Деда! Ты видишь? Правда, как смешно? Здорово! Хороший у нас Зверь?

— Конечно, хороший… но, может быть, он опасен?

— Да что ты! Он же добрый и совсем ручной. Мы будем на нём кататься!

И тут Дедушка подумал, что, в сущности, неважно, как и почему ожил Снежный Зверь, а важно, что ожил. У его внуков появился друг; и это даже хорошо, что, оказывается, не все взрослые могут узнать про это, — у детей должны быть тайны, а что это за тайна, если её знают все взрослые?!

— Только, Дед, ты никому не говори, что ты видел, что он живой, ладно? — попросила Маша.

— Конечно, конечно! — ответил Дедушка. — Пусть это будет для всех секрет, хорошо? — И он подумал, что, пожалуй, верна пословица: «Старый да малый — два раза глуп ». Только вот слово «глуп »тут явно не то.

…Когда в домах погасли последние окна, и на улице не осталось ни души, Снеговик, хрипловато откашлявшись, шмыгнул носом и спросил Снежного Зверя:

— Ну, как погулялось, сосед? Что увидел, что узнал?

— Ой, столько интересного было! — И Снежный Зверь рассказал Снеговику всё: где был, кого встретил, что видел, что слышал.

— Да-а… Вот видишь: всё не так просто… — сказал Снеговик, когда рассказ кончился.

— Ой, и не говорите! Прямо голова кругом! — Ответил Снежный Зверь. — Один говорит одно, другой — другое, — под разберись, кто прав, кто нет.

— Да уж, это точно — сколько голов, столько и языков. А правда, между тем, одна.

— А что такое правда?

— Правда?.. Это — вопрос вопросов! И я даже подозреваю, самая большая и умная голова на свете не знает, что такое правда…

— Почему? Ну, вот, например: вот снег лежит — он же белый, и это — правда! Кто с этим будет спорить?

— Ничего подобного! Я буду спорить. Какой же он снег белый?! Посмотри: вокруг тебя он — розовый, около меня — мерзко-голубой, а вон у того окна — зелёный, а под фонарём — самый что ни на есть жёлтый!.. А ты говоришь — белый!

— Но днём-то он был белый… — неуверенно возразил Снежный Зверь.

— А ночью, если погасить все огни, убрать Луну и звёзды, — ты его вовсе не увидишь или скажешь, что он — чёрный. Вот так-то! Видишь: твоя правда — снег белый, моя — что он мерзко-голубой, или жёлтый, или розовый, кто-нибудь третий, сидящий в темноте, скажет, что снег чёрный, или что его вовсе нет. Во сколько правд! Но ты ведь согласен, что снег — и вокруг тебя, и вокруг меня, и вон под тем окном, и под другим, и под фонарём, и в темноте, и днём, и ночью — всегда и везде остаётся снегом, одним и тем же снегом. Так какой же он, снег? По правде-то? А?.. Вот то-то и оно! Всё дело, сосед, в том, как смотреть на вещи, или, как говорят люди, — с какой позиции, с какой точки зрения. А позиций этих и точек — бессчётно, значит, и правд — тоже.

— А что же делать? Как же жить без правды?

— Да уж это точно — без правды худо.

— Так что же делать?

— Делать-то? А ты вот как сделай — так все делают — выбери из этой кучи правд какую-нибудь одну — какая понравится — и живи по ней.

— А если никакая не понравится?

— Тогда — выбери, какая удобнее.

— А какая удобнее?

— Ну, или возьми ту, в которую верит большинство. Так чаще всего и делают.

— А вдруг они ошибаются?

— Но их же большинство!

— Но они же могут быть не правы!.. Нет, я так не хочу!

— Послушай, а чего ты вообще хочешь? К чему твоё любопытство? Много будешь знать — скоро состаришься!

— Ну, как же!.. Все-то знают, а я…

— Что все знают? Да ничего хорошего они не знают! Я вот знаю, что я — урод из снега и что через день-два меня разломают. Или твой Васька — он знает, что он — несчастный, что скитаться ему до конца дней своих по чердакам и помойкам, мёрзнуть и голодать, да удирать побыстрей от всякого встречного-поперечного. Троллейбус знает, что он — лентяй и что ему не дадут жить спокойно, что он сбил девочку и никогда не простит себе этого, что возить ему, не перевозить неблагодарных пассажиров, что здоровье его железное будет всё хуже, что, в конце концов, его спишут, оттащат на свалку и бросят ржаветь, или отправят на переплавку. — Вот, что все знают! И ты думаешь, легко и приятно жить, зная это? Уж лучше, как ты — ходить и удивляться, но только не спрашивать: а это что? а это почему? Тебе ведь наверняка неприятно будет узнать, что… — Тут Снеговик запнулся.

— Что?

— Да нет, ничего… так просто. С языка чуть не сорвалось.

— Нет, а всё-таки?

— Да — ничего хорошего!

— Ну, скажите, пожалуйста! Ну что вам — жалко, что ли?

— Тьфу! Настырный какой! Пристал, как, понимаешь, не знаю кто!.. Растаешь ты весной, если раньше никто тебя не разломает, понял? И кончатся все «отчего »да «почему »!.. Ой, что это я говорю-то? — Испугался Снеговик.

Снежный Зверь долго молчал, потом со вздохом, грустно сказал:

— Это я знаю… Это печально, конечно… Но я не про то спрашивал… Я хочу узнать, что делать, чтобы лучше было, до тех пор, пока не случится этой… весны…

— То есть… что — лучше? Кому?

— Всем. — Печально ответил Снежный Зверь.

— Всем?.. — задумчиво повторил Снеговик и задумался. Потом сказал:

— Всем — вряд ли получится. Всех — слишком много и слишком они все разные… Лепителям твоим, разве. Играй с ними. Дети любят животных. А взрослые… может, и прав твой Троллейбус — для людей злых ты будешь просто снежным зверем, может, тебя и не тронут… Двигайся, шевелись. Жизнь — она в движении!

Глава 8.

…Понурив голову, Снежный Зверь опять шёл, куда глядели его глаза из папиных пуговиц. Опять, как и вчера, была ночь, пустынные улицы, но настроение у Снежного Зверя было совсем другое — ему было грустно. Он шёл и думал: «Зачем я есть? Ведь не может же быть так, что — незачем. Раз я есть — значит, я есть зачем-то. Зачем? Чтобы растаять весной? Стоило тогда оживать… нет, оживать тогда не стоило. Тогда — зачем? Надо у кого-нибудь спросить. У кого? »

И тут Снежный Зверь увидел Ваську и обрадовался, хотя вчерашние кошачьи речи ему крайне не понравились.

— Здравствуйте! — вежливо поздоровался Снежный Зверь.

— Привет! — весело ответил Васька. — Как житуха? Белоснежная?

— Да так себе…

— Если что хочешь спросить — спрашивай.

— Да нет… то есть — да, есть один вопрос, но… не знаю, как начать…

— Сначала, разумеется! Ха-ха-ха! Ого-го! — не к селу, ни к городу вдруг расхохотался кот.

— Тогда скажите мне: зачем я есть?

— Ну-у, мой дорогой! Ты умнеешь день ото дня! Такие вопросы… Впрочем, всё правильно, ибо тот, можно сказать, не жил, кто не задавался этим вопросом. Отвечаю! Отвечаю прямо: не знаю. Не знаю! Я, например, есть, похоже, только для того, чтобы влачить своё жалкое существование, а для чего ты — понятия не имею! И ничем не могу помочь! — Кот в этот раз был какой-то странный, от него сильно пахло валерьянкой.

— Ладно, тогда я пойду, — сказал Снежный Зверь и пошёл дальше, досадуя, что заговорил с котом.

Кот остался сидеть посреди тротуара. Он проводил отсутствующим взглядом Снежного Зверя, потом с тоской и злобой поглядел на тёмные окна, за которыми в тепле спали люди, и вдруг заорал во всё горло:

— Но кто не плакал — тот не жил!!!

На человеческий слух это звучало как… впрочем, каждый знает, как звучит крик растревоженной кошачьей души.

Снежный Зверь с испугом оглянулся и, не желая принимать участия в Васькиных проделках, ускорил шаг.

Вот и троллейбусный парк. Снежный Зверь нашёл своего знакомого — он, как водится, спал. Снежный Зверь вежливо кашлянул. Глаза-фары открылись, Троллейбус узнал его.

— А-а, ты пришёл…

— Здравствуйте! Я не помешал? — вежливо осведомился Снежный Зверь.

Троллейбус зевнул и, зевая, пробормотал:

— Не ты первый, не ты последний… Ерунда, я очень рад.

— Правда?! Вот спасибо!.. Я только на одну минутку. Я хотел спросить, — торопливо заговорил Снежный Зверь, — вы не скажете… ну, в общем… зачем я есть? Или вы например?

Троллейбус окончательно проснулся, широко раскрыл глаза, потом наморщил лоб с цифрой 8 и задумался.

— Видишь ли… Можно было бы сказать: чтобы нам — и тебе, и мне, и всем остальным — всегда было хорошо… Да, вот так, ожалуй.

— Но так же не бывает… — робко возразил Снежный Зверь.

— Не бывает. — Согласился Троллейбус. –Тут вот какая закавыка: Одному хорошо тогда, когда хорошо только ему, а до остальных ему дела нет. Видал я таких: всех у дверей растолкает, ворвётся в салон первый, хлопнется на сиденье и едет — ему хорошо. Значит, он есть для того, чтобы расталкивать других и занимать лучшее место. Другому — наоборот — хорошо, когда хорошо всем вокруг, а до себя дела мало. Он стоит у дверей, всех пропускает, сам последним кое-как втиснется и едет на одной ноге всю дорогу. Этот, значит, есть для того, чтобы всем было хорошо. Тебе кто больше нравится — Первый или Второй?

— Сейчас, сейчас… я разберусь… Конечно — Второй! — Воскликнул Снежный Зверь.

— Это замечательно! Значит, ты добрый. Это просто отлично! — обрадовался Троллейбус.

— А те, другие, Которые Расталкивают — злые? — спросил Снежный Зверь.

— Не обязательно. Они просто такие, какие есть, понимаешь?

— Нет.

— Ну, тогда считай, что они глупые.

— Почему?

— Ну представь, что все на свете такие вот: толкают друг друга, дерутся за лучшее место — думаешь, они куда-нибудь доедут? Ничего подобного! Они передерутся у дверей и попадают замертво от полученных — кстати, вполне за дело — тумаков и усталости, а в салон так никто и не войдёт: я уеду пустой. Это что — очень умно?

— Да ну!

— Вот и я говорю! А, представь, как было бы хорошо, если б на свете жили одни только Вторые: они бы входили по очереди, пропускали один другого, все бы разместились удобно, и всем было бы приятно и хорошо. А уж я бы не подкачал!

— Да-а… но я не езжу в троллейбусах. — Сказал Снежный Зверь. — Что же мне делать?

— Вот тебе мой совет: делай то, что тебе нравится, и от этого всем будет хорошо, — мне так кажется.

— А как же мой вопрос?

— А ты разве не понял? Ты есть затем, чтобы тебе было хорошо, но хорошо тебе будет только тогда, когда и всем будет хорошо. Понял? Нет?! Тогда — вот так: ты есть затем, чтобы всем было хорошо!

— Понял, понял! — Воскликнул Снежный Зверь. — Спасибо вам!.. Я побегу!

— Куда? — удивлённо спросил Троллейбус.

— Делать всем Хорошо!

— Но ведь сейчас — ночь?! Все спят.

— Вот, — значит, вам надо отдыхать, а я своими разговорами мешаю. Я уйду и вы уснёте. Это будет моё первое Хорошо!

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Троллейбус. — Ну, беги, беги. А дальше-то — что будешь делать?

— Пока ночь — буду думать, как делать Хорошо, чтоб днём — только делать, не теряя времени на мысли.

— Ха-ха-ха! — смеялся Троллейбус. — Ну, беги, беги… Меня не забывай! Приходи как-нибудь — поедем, покатаемся.

— Спасибо! Непременно! — И снежный Зверь весело пустился вскачь по пустым улицам. Он бежал, думал, как делать Хорошо, напевая слышанную от Маши песню, которую он переделал на свой лад:

Пусть бегут неуклюже
Пешеходы по лужам,
Зимним лужам, покрытым ледком!
Пешеходам лишьнужно,
Что заботливый дворник
Эти лужи посыпал песком!
Та-ра-рам-пам-тарарара-рам!
Пум!!!

Глава 9.

Снежный Зверь бежал долго и весело и вдруг почувствовал, что ему не нравится бежать. Он остановился и с удивлением посмотрел на свои толстые белые лапы. Они не то что бы болели, а… как-то… ну, не хотели больше бежать. А было это потому, что Снежный Зверь ожил. И его лапы постепенно, изнутри, из толстых белых снежных становились живыми, — и они просто устали, как всякие живые лапы — не из снега, а из мяса и костей, как у любого настоящего зверя. Но Снежный Зверь этого не знал и стоял в недоумении, прислушиваясь то к одной лапе, то к другой. Лапы тихонько гудели. Снежный Зверь постоял-постоял, и тут случилась новая неприятность: где-то внутри его толстого снегового живота что-то вдруг сердито пробурчало, и, словно от этого бурчания, круглая голова его, как ему показалось, оторвалась от туловища и, как мячик, покатилась по земле; в глазах при этом всё закружилось, как закружилось бы всё в глазах у катящегося мячика — имей он их. К счастью, это длилось недолго — секунды две-три, но непонятное это явление сильно напугало и обеспокоило Снежного Зверя.

»Что это со мной? — подумал он, — Никогда такого не было. У кого бы спросить? »— Снежный Зверь оглядел пустую ночную улицу.

Тут ему повезло: он заметил, как по самой земле вдоль стены дома движется что-то маленькое: пробежит быстро-быстро и встанет, потом опять. Снежный Зверь прыгнул и одной лапой преградил путь незнакомцу. Тот на миг остановился, а потом юркнул было назад, но Снежный Зверь второй лапой отрезал путь к отступлению. Неведомое маленькое серое существо сжалось, закрыло чёрные глаза-бусинки и задрожало от страха.

— Не бойтесь меня. Простите, пожалуйста, если я вас испугал или обидел. — Сказал Снежный Зверь. — Я только хотел задать вам один вопрос.

Серенькое существо — а это, ну конечно же, была обыкновенная Мышка, — открыло глазки-бусинки и некоторое время недоверчиво рассматривало Снежного Зверя и принюхивалась: её крохотный острый носик старательно нюхал — так, что на нём дрожали усики. Наконец, Мышка успокоилась, решив, что ночной незнакомец не опасен и облегчённо сказала:

— Уф, а я-то!.. Думала — кошка!

— Нет, что вы, — я вовсе не кошка и даже совсем не собака. — Поспешил успокоить Мышку Снежный Зверь. — Я только хотел у вас спросить, что это со мной произошло… — И он рассказал о странном поведении своих лап, о ворчании в животе и мелькании в глазах.

— Хи-хи-хи, — запищала Мышка, — такой большой, а не знает! Тебя что — только сегодня выгнали на улицу?

— Никто меня не выгонял! Я всю жизнь жил на улице. — Обиделся Снежный Зверь.

— Тогда — вдвойне странно: всю жизнь прожить на улице и не знать, что урчит в животе и кружится голова у всякого порядочного зверя только от голода! — Сказала Мышка.

— А что такое голод? — Спросил Снежный Зверь.

Мышка опешила.

— Ты не знаешь, что такое голод?!

— Нет. — Грустно ответил Снежный Зверь. — Я ещё очень мало знаю.

»Это какой-то, по меньшей мере, странный зверь. — Подумала Мышка. — Не поймёшь — кто: не кошка, не собака, и пахнет от него снегом, как от сугроба. Странно, очень странно!.. Лучше бы с ним не связываться! »

— Если я вам скажу, что такое голод, вы меня отпустите? — спросила она.

— Ах, извините!.. — Снежный Зверь убрал лапы и сел. — Я не хотел вас обидеть.

— Хорошо; спасибо. А голод — это когда хочется есть. — Объяснила Мышка.

— А что такое… «есть »? — спросил Снежный Зверь.

Мышка с ещё большим недоумением и даже со страхом посмотрела на него.

— «Есть »— это кусать, грызть, жевать и глотать!

— А что… это самое… жевать и глотать?

»Ну и тип! — подумала Мышка. — Ну, я и попалась! »

— Что-нибудь съедобное! — стараясь, как можно спокойнее продолжила она объяснение таких азбучных истин.

— Например?

— Например — корку. От булки, сыра, колбасы. Крупу, мясо наконец.

— А где всё это взять?

— Ох!.. Да где угодно! Где плохо лежит, там и взять.

— А где плохо лежит, а где — не плохо?

— Не плохо — в холодильнике, везде, кроме этого — плохо.

— Здесь нет холодильника, но я ничего не вижу… этого самого… съедобного?

»Нет! Это становится невыносимо! — подумала Мышка, в отчаянии от тупости ночного встречного закатывая свои глаза-бусинки. — Пожалуй, разговорами от него не отделаться. Придётся дать ему что-нибудь ».

— Вот что! Ты сиди здесь и жди, а я сейчас вынесу тебе что-нибудь… пожевать и проглотить! — Сказала Мышка.

— Да?! Правда? Вот спасибо! — Обрадовался Снежный Зверь.

Мышка юркнула в подвал: там у неё была кладовая, — выбрала чёрствый обломок булки побольше и задумалась: «А, может, не давать? Здесь он меня не достанет… нет, раз уж обещала — надо отдать! Я — честная мышь! К тому же — он не кошка и, похоже, действительно голоден ». Мышка подтащила горбушку к окошечку и, поднатужившись, просунула её на улицу.

— Держи!

— Спасибо! — Поблагодарил Снежный Зверь и начал изучать незнакомый предмет. Он понюхал его, — горбушка пахла так, что её хотелось взять в рот. Снежный Зверь взял. Булка была чёрствая, твёрдая и колючая. Сидя с горбушкой в зубах, Снежный Зверь думал, что делать дальше. Ничего подходящего в голову не приходило, но выручили челюсти: они вдруг сами задвигались, горбушка затрещала и стала разваливаться, и Снежному Зверю стало очень приятно во рту. Вернее, конечно, — вкусно. Так он и поел впервые в жизни.

После еды стало тепло и хорошо на душе. Захотелось лечь и закрыть глаза — то есть поспать. Снежный Зверь так и сделал, но сначала сошёл с тротуара и удобно устроился между куч снега, тянувшихся вдоль улицы — для маскировки. «Так безопаснее », — решил он.

Снежный Зверь лёг, закрыл глаза и вдруг… перестал быть! Это, конечно, значило, что он уснул — впервые в жизни.

Глава 10.

Снежный Зверь спал очень крепко — ещё бы: прошло больше двух суток, как он ожил и с тех пор не спал. И оттого, что он так крепко спал, с ним случилась неприятность. Неприятности всегда случаются, когда спишь, где попало, а не в своей кровати.

Снежный Зверь спал и не видел и не слышал, как в конце улицы показалось странное чудовище с двумя ярко горящими глазами на макушке. Впереди у чудовища была широкая лопата, а на лопате — две большие загребущие лапы. Чудовище подъехало к началу ряда снежных куч, в котором спал Снежный Зверь, подождало, когда к нему сзади задом подъехал грузовик, и зашумело, и двинулось вперёд, сгребая снежные кучи — словно пожирая их, заталкивая в широкую пасть-лопату своими сильными, жадными ручищами, — ручищи крутились и бросали снег на движущийся вверх хвост-транспортёр, с которого снег обваливался в кузов пятящегося грузовика. Вид у грузовика был не очень-то довольный: кому нравится пятиться? Чудовище это было снегоуборщик, или, как его называли Маша с Алёшей — Хап С Руками. Хап медленно двигался, съедая сугробы; грузовики сменяли друг друга. И вот — он совсем рядом, а Снежный Зверь спит и ничего не слышит. Хап поддел его своей широкой челюстью-лопатой, одна его рука невежливо подхватила Снежного Зверя под спину и бросила к транспортёру, другая больно толкнула в бок, — и вот Снежный Зверь, приходя в себя, уже едет по транспортёру наверх. Не успел он как следует проснуться, как свалился с высоты вверх тормашками в кузов грузовика, а Хап продолжал заваливать его грязным снегом.

Когда Снежный Зверь выбрался наверх, грузовик уже быстро вёз его куда-то по ночному городу. Как непохожа была эта неожиданная поездка в кузове с грязным снегом на прогулку с Троллейбусом! Снежный Зверь хотел было спрыгнуть на ходу, но не решился — уж больно быстро ехал грузовик, пользуясь пустотой ночных улиц. Так они промчались через весь город и остановились у берега широкой замёрзшей реки. Грузовик развернулся, попятился, поднатужился, поднял кузов, и Снежный Зверь, вместе с тремя тоннами снега, кубарем полетел с высокого откоса на лёд. Облегчённо гремя пустым кузовом, грузовик уехал, и стало тихо.

Снежный Зверь осмотрелся. Было темно. Слабо блестел лёд, не запорошенный снегом. Далеко, на другом берегу, светились огнями какие-то большие, не похожие на жилые, дома, высились дымящиеся трубы и какие-то огромные железные штуковины. И ни души вокруг! Налево река уходила в ночь без единого огонька, направо, далеко-далеко, можно было, если прищуриться, разглядеть ниточки-набережные с цепочками огоньков — там был Город. Злой и свежий ветер со свистом гонял по гладкому льду колючую позёмку. Какое неуютное место! Надо отсюда выбираться. Снежный Зверь стал карабкаться по крутому высокому берегу, покрытому глубоким снегом, и через некоторое время уже сидел наверху, переводя дух. Вот где пригодилась Мышкина горбушка — не съешь он её — ещё не известно: хватило бы ему сил выбраться наверх.

Далеко впереди лежал Город, огни его были притушены, но всё равно — небо над ним было высвечено и походило на огромный жёлтыё купол. Где-то под этим куполом были Улица, и двор, и дом с розовым окном, за которым сладко спали лепители снежных зверей Маша и Алёша, и парк, где досыпал свой короткий сон старый, добрый, умный Троллейбус; там скитался обиженный и потому злой чёрный кот Васька, и стоял в синем холодном свете ворчливый Снеговик.

Снежному Зверю стало нестерпимо грустно — так захотелось скорей туда, домой; глаза его вдруг стали плохо видеть, а в носу нестерпимо защипало: Снежный Зверь чуть не заплакал. Но он сдержался, вытер лапами глаза, порывисто вздохнул и побежал к дому.

Казалось, Город был не так уж далеко, но когда Снежный Зверь добрался до огромного пустыря-свалки, за которым начиналась первая улица высоких белых плоских домов, — на улице уже было движение: окраины города просыпаются раньше центра. Люди ходили и кучками стояли на остановках, подъезжали и уезжали автобусы и троллейбусы, окна в домах светились — было уже утро. Город был закрыт для Снежного Зверя. «Придётся дожидаться вечера, чтобы пробраться домой. — Подумал он. — Как-то там они все без меня? »Снежный Зверь тяжело вздохнул, побродил по свалке, нашёл место почище и поукромнее и лёг, свернувшись калачиком.

Глава 11.

В это утро, когда Снежный Зверь, свернувшись калачиком, грустно лежал на свалке, Мама, как обычно, разбудила Машу и Алёшу, включила свет и сказала строго:

— Быстренько одеваться, умываться и завтракать! — и вышла из комнаты: на плите кипели её термобигуди.

Маше и Алёше хотелось спать — ведь так тяжело вставать рано утром, да ещё зимой, когда за окном темно и холодно. Маша первая села на своей кроватке и тёрла глаза кулаками — так, что глаза жалобно пищали. Они изо всех сил старалась вспомнить что-нибудь хорошее, весёлое — для того, чтобы прогнать сон, — так учил Дедушка, и — вспомнила!

— Снежный Зверь! — закричала она, спрыгнула на пол и подбежала к окну. Алёша — за ней. Они отдёрнули занавеску и… никого не увидели! Там, где вечером лежал Снежный Зверь, было пусто.

— Он ушёл… — протянул Алёша и расплакался.

Маша стала утешать его, но ей и самой стало так грустно-прегрустно, что сразу опять захотелось и спать, и заплакать, и в школу не хотелось идти…

В комнату вошла Мама.

— Что случилось? — спросила она.

— Даа!.. Он ушё-ол! А-а-а! — расплакался ещё пуще Алёша.

— Кто — он?

— Снежный Зверь, — опустив голову, глядя на свои босые ноги, чтобы не показывать Маме полные слёз глаза, прошептала Маша.

— Что?? — Мама быстро прошла к окну, глянула и увидела пустой газон.

— Какой ещё Снежный Зверь? Что ты говоришь — ты же большая девочка! Как он мог уйти?.. Ну-ка, живо одеваться! Время идёт; некогда нюни распускать! Алёша?! Ну-ка, перестань! — расшумелась Мама: она поздно легла вчера, да и позавчера, и два дня назад — мало ли у Мамы дел по вечерам! — и потому очень не выспалась и была не в духе. Не будем строго судить её!

На шум вошла Бабушка и, не разбираясь, в чём дело, стала всех успокаивать:

— Тише, тише, тише!

— Ах, мама, перестань! Что «тише, тише »? Навыдумывали себе игр каких-то дурацких, снежных зверей каких-то и вот ревут теперь! — Отмахнулась Мама от своей мамы.

Маша и Алёша — оба рыдали в голос: больше всего они не любили, когда ссорятся и кричат друг на друга кто-нибудь из домашних.

Вошёл Папа, завязывая галстук.

— Что случилось? Что за шум? Что вы тут раскричались?

— «Раскричались »? Это всё твоё воспитание! Нет, чтобы с детьми как следует заняться, — заморочил им головы какими-то снежными зверьми! Вот, полюбуйся, — с утра ревут. Хочешь, чтобы какие-нибудь нервные росли?! — Накинулась Мама на Папу.

— Это от твоих криков с утра пораньше они нервные станут. — Возразил Папа.

— Да?.. Вот спасибо! Тут вертишься с утра до ночи, как угорелая белка в колесе, и я же ещё и виновата! — обиделась Мама. — Вот спасибо!

— А я, можно подумать, не верчусь?! — обиделся Папа.

— Это ты-то вертишься?! Нет, вы только посмотрите на него! Он вертится! Прямо извертелся весь!..

Это был скандал. Настоящий, редкий и тем более неприятный. И ещё более неприятный тем, что разгорелся он с утра. Страшное дело — эти утренние скандалы!

Проснулся и вошёл в шлёпанцах и пижаме Дедушка.

— Прежде всего — не надо кричать. Давайте разберёмся, что произошло. Стоит ли так шуметь? — Обратился он к собравшимся.

Мама с Бабушкой посмотрели на него и молча махнули руками — не лезь, мол, пенсионер, не в своё дело, — спал бы себе, да спал; Папа был, как удавкой, захлёстнут галстуком, который он, в волнении, слишком затянул, и незаслуженной обидой, и выбирал слова поувесистей, для продолжения разговора с Мамой. Маша и Алёша на секунду прервали плач, посмотрели на Дедушку и снова залились громче прежнего. И все взрослые закричали разом:

— Да перестанете вы или нет?!

— Не ори на детей!

— Тише, тише, тише!

— Ну, я не знаю тогда! Разбирайтесь сами!

Скандал — скандалом, а время — шло: всем пора было разбегаться: Папе и Маме — на работу, Маше — в школу, Алёше — не с Папой, потому что Папа уже опаздывал, а — с Бабушкой — в садик. Все бегали по квартире, мешали друг другу, кричали и обижались друг на друга, завтрак стыл на столе… Нет, всё-таки лучше не портить ни себе, не другим настроение — особенно с утра!

Наконец все разошлись: голодные и злые — разве это дело? И весь день у всех пошёл кувырком: у Мамы на работе разболелась голова, и она без конца принимала разные таблетки от головы, — а это крайне вредно для желудка, — так что потом пришлось принимать таблетки от желудка, что совсем не понравилось сердцу, — и Мама взялась за сердечные капли и т.д. и т.п. Папина машина испустила дух и вовсе замерла, и Папа, вместо того, чтобы спокойно разобраться что к чему, — ходил, сжимая кулаки, вне себя, вокруг неё и кричал на товарищей по работе. Но машина оживать не хотела, — тогда Папа твёрдо решил: «Напьюсь! »— имея в виду, видимо, валерьянку. Алёша капризничал в садике и стоял за это в углу, когда все остальные весело играли; Маша получила двойку, хотя и знала урок. Бабушка переживала за всех, а это вредно для здоровья, и у неё поднялось давление. Дедушка тоже переживал, и больше всего — за внуков: он-то понимал их, а — чем мог помочь? Выйти на улицу и слепить нового Снежного Зверя? И Бог с ними — с прохожими, «Скорой помощью »и санитарами, но он знал, что такого Снежного Зверя, который ожил бы, — ему не слепить. Чтобы лепить таких зверей, надо заниматься этим с детства, а Дедушка с детства занимался тем, что сначала был пастухом, потом пулемётчиком на тачанке, потом кочегаром на паровозе, потом — машинистом, потом — снова пулемётчиком, потом — опять машинистом, потом — дежурным по станции, и вот теперь — он пенсионер. А ведь ни пастухи, ни пулемётчики, ни паровозные машинисты и кочегары, ни дежурные по станции — не умеют лепить снежных зверей. Разве что пенсионеры? Но Дедушка был ещё неопытным пенсионером: он был на пенсии всего два года, — достаточно и того, что он разглядел, что Снежный Зверь живой.

Дедушка расстроился, пил вместе с Бабушкой её капли и, что с ним крайне редко случалось, не смог решить ни одного вопроса в кроссворде.

Так что — извольте видеть, что случается, когда из-под окна исчезают Снежные Звери!

Глава 12.

Если бы Снежный Зверь знал, что его исчезновение станет причиной такого шума в квартире с розовыми окнами, он бы, конечно, ни секунды не раздумывая, бросился бы со всех лап туда — на газон, под окна, и — пусть его видят дворники, пусть все прохожие кидаются на него, кричат — лишь бы там, дома, всё было хорошо. Но Снежный Зверь ничего не знал. Он лежал на краю свалки и грустил, а плотное хмурое зимнее небо над свалкой нехотя светлело: день как будто не хотел приходить на это скучное место. А место, действительно, было очень скучное и некрасивое: огромный, изрытый ямами и канавами, пустырь, покрытый горами всякого хлама, мусора и отбросов. Всюду торчали острые железные палки, прутья, стёкла; неизвестной глубины лужи были затянуты ледком неизвестной толщины — опаснее места для игр и иного времяпровождения не придумаешь! Кое-где чадили вонючие костры, и едкий дым плавал в воздухе. Многие безобразия этой местности были прикрыты снегом, но можно было представить, что тут творится летом!

»Впредь надо быть осторожнее: не спать где попало. — Думал Снежный Зверь. — Ладно — это мне урок… Предположим, в дальнейшем я найду, где спать — где-нибудь поблизости от дома, а то и в самом дворе найду местечко поукромнее, но как быть с едой? Я опять хочу есть! Неужели придётся пользоваться помойками? Как Васька? А вдруг я от такой пищи тоже стану обиженным и злым?.. И буду затем, чтобы только мне было хорошо?! Нет, я так не хочу! Нет, нет, что угодно, только не это! »

Его невесёлые размышления прервал какой-то громкий неприятный звук. Снежный Зверь поднял голову и увидел того, кто издал этот звук. Это была большая серая городская ворона. Она сидела поодаль, на припорошенной снегом куче мусора и пронзительным жёлтым глазом внимательно смотрела на Снежного Зверя.

— Здравствуйте… — грустно сказал Снежный Зверь и опять положил голову на вытянутые лапы.

— Кр-р-р!!. Пр-ривет! Что такой гррустный? — простуженным голосом спросила Ворона.

— А!.. — горестно махнул хвостом Снежный Зверь.

— Бэ! Это — не ответ старшим. А мне — тррриста лет!

— Ну — домой не попасть…

— Ключи потеррял? Ха-ха-ха! — рассмеялась своей остроте Ворона, причём «ха-ха-ха »вышло у неё, естественно, как «кар-карр-крра-а! »— Ладно, не обижайся! На серрдитых воду возят, на надутых — кирррпичи. Шучу я. Знаю: какие ключи у тебя могут быть. Где твой дом? Или у тебя домов — как у зайца терремов?

— Там! — Снежный Зверь мотнул своей большой круглой головой через плечо в сторону Города.

— Ну, так? Кр-р-р-кр-р!..

— Нельзя мне сейчас туда.

— Почему?

— Испугаются.

— Кто?

— Все. Я же из снега. А так не бывает — чтобы звери из снега по улицам бегали.

Ворона с сомнением посмотрела на Снежного Зверя.

— По-моему, ты не совсем из снега. Честно! Если б ты не сказал, я б не подумала. Подумала, что из зоопаррка кто сбежал.

— Тем более…

Ворона подумала.

— Пожалуй, ты пр-р-рав… Ну, и что думаешь делать?

— Отсижусь здесь до вечера, а ночью пойду.

— А что скучный такой? Жр-рать хочешь?

— Пока не очень… Потом, конечно, всё равно захочу. — Вздохнул Снежный Зверь.

— А взять — что, негде?

— Негде… — грустно ответил Снежный Зверь.

Ворона с удивлением посмотрела на него.

— Пожалуй, голова у тебя действительно из снега! Лежит посрреди зимней помойки и не знает, где взять пожррать! Это же, — Ворона повела крылом, показывая вокруг, — р-рай! Эльдоррадо! Клондайк! Кррай непуганых птиц! Это же холодильник, набитый жрратвой!

— Это помойка. — Поморщившись, мрачно возразил Снежный Зверь.

— В голове у тебя помойка! — обиделась Ворона, взмахнула крыльями, неуклюже поднялась в воздух и с шумом куда-то улетела. Через минуту вернулась, с трудом волоча связку промёрзших насквозь сосисок.

— Видал?! Что валяется? Только клюв прротяни! — Торжествующе проорала она и швырнула сосиски Снежному Зверю. — А ты говорришь — «помойка ». Не в каждом гастррономе найдёшь. Без очеррреди! К тому же — соверршенно бесплатно!.. Жррри! Не бойся, не отрравишься — всё стерррильно!

— Спасибо. — Ответил Снежный Зверь и, в общем-то неохотно, принялся завтракать. Сосиски были ничего — почти свежие. Ворона наблюдала за ним.

— Не понимаю я тебя. — Заговорила она, когда последняя сосиска исчезла в пасти Снежного Зверя. — Чего ты гррустишь, домой рррвёшься? Тебя что — там вкуснее коррмят?

— Нет. — Ответил Снежный Зверь.

— А что ж тогда?

— Там же дом…

— Дом! По-моему, где жрратвы больше — там и дом. А больше, чем здесь — я и не знаю, где. Смотрри, сколько нас тут корррмится!

Снежный Зверь осмотрелся. Действительно, они с Вороной были здесь не одни. Поодаль что-то выдирала изо льда тощая рыжая собака, скаля на всякий случай зубы — чтоб никому и в голову не пришло приблизиться к ней и её добыче. Неподалёку от неё худой пёстрый кот что-то торопливо глотал, стреляя по сторонам глазами дикого зверя. Везде снег был испятнан следами разного несчастного городского зверья; тянулись бисеринки мышиных следов. Большая — с кошку величиной — тощая серая крыса с голым, покрасневшим от холода хвостом, рылась в куче, которая, несмотря на мороз, отвратительно пахла. Над помойкой колыхались стаи ворон, голубей, воробьёв. Послышался звук мотора. Собака поджала хвост и в нерешительности прекратила свои раскопки; кот с добычей в зубах бросился наутёк; одна крыса хладнокровно продолжала своё дело. Подъехал грузовик — кузов его был до краёв набит мусором. Вывалив всё, он уехал, и туча пернатых опустилась на свежую кучу. Поднялся невообразимый гвалт, закипели драки, полетели перья. К куче со всех ног бросилась другая — такая же тощая, как и первая — собака и всех разогнала.

— Чем не жизнь? — спросила Ворона.

Снежный Зверь поморщился. «Ну и компания! — подумал он. — Куда я попал! Скорее, скорее бы вечер, темнота и — прочь отсюда!.. А я и не знал, что на свете есть такие места, что на свете столько несчастных. Как помочь им?.. « Снежный Зверь вспомнил кота Ваську: «Я был не прав по отношению к нему! Он несчастен, а его ещё и бьют — потому он злой. Он не виноват, что он такой… А кто виноват? »

Снежный Зверь лёг и до вечера раздумывал над этим вопросом под непрекращающийся шум обитателей помойки.

Глава 13.

Под вечер произошла ещё одна встреча: на Снежного Зверя набрёл маленький, худой, грязный Котёнок. Он крупно дрожал и то и дело пронзительно мяукал (он ещё не умел говорить), широко открывая крохотный розовый ротик. Он страшно замёрз и, почуяв живое, настойчиво лез Снежному Зверю под бок, надеясь согреться, но вот беда — снаружи-то Снежный Зверь был снежным!

Снежному Зверю было так жалко Котёнка, что что-то внутри его, что-то самое важное и нужное, казалось, вот-вот разорвётся от этой жалости. Снежный Зверь побегал по помойке, нашёл промёрзший, твёрдый, как камень, кусок колбасы, зелёный с одной стороны, и принёс его Котёнку. Но разве это пригодно для детского питания?! Тёплого сладкого молока бы, да где ж его тут возьмёшь?.. А Котёнок пищал всё громче и громче, и дрожал всё сильнее — страшно было на него смотреть: казалось, сейчас у него оторвутся голова, лапки и хвостик от этой тряски.

Наконец он куда-то ушёл, и писк его затих.

Стемнело; но Город шумел и не засыпал ещё долго.

Крупные и пернатые обитатели помойки, набив животы всякой дрянью, с наступлением темноты куда-то исчезли, зато мышей высыпало во множестве.

Снежному Зверю не лежалось — он ходил в темноте от одной кучи хлама до другой и протоптал в снегу плотную красивую прямую дорожку. Несчастный Котёнок не шёл у него из головы.

Наконец-то, наконец стали гаснуть одно за другим окна в домах, прохожие стали редки, и Снежный Зверь, чувствуя дрожь нетерпения в лапах, тронулся в путь.

Дороги он не знал. Он решил идти наугад, пока не набредёт на знакомые места. Он был готов шагать сколько угодно — хоть всю ночь, но вдруг узнал улицу, на которой они с Троллейбусом останавливались, и Троллейбус рассказывал печальную историю о себе, о маленькой девочке, её мячике и болтливой маме-растяпе. Снежный Зверь обрадовался — сейчас это место не казалось ему страшным, как тогда, — оно было просто знакомым.

Поглядывая вверх на троллейбусные провода, чтобы ненароком не сбиться с правильного пути, Снежный Зверь бежал к дому. А вот — и завиднелся троллейбусный парк, но туда Снежный Зверь решил сейчас не заходить, а свернул направо и побежал хорошо знакомой дорогой к своей улице и двору.

Кончился тяжёлый неприятный день и в квартире с розовым окном. К вечеру все помирились, вместе поужинали и спать легли почти в хорошем настроении.

Последним, как обычно, ложился Дедушка. Перед сном он обошёл всю квартиру, проверил — выключен ли газ, утюг и прочие опасные устройства, погасил везде свет и напоследок зашёл в спальню к Маше и Алёше. Они оба спали. Дедушка поправил на них одеяла, подошёл к окну. Двор был пуст. Газон под окном — тоже. Дедушка задумался. Ему было жалко, что Снежный Зверь пропал. Неужели эта необыкновенная история, едва начавшись, обещавшая быть такой замечательной, похоже, уже и закончилась? «Неужели на свете действительно не бывает чудес? — Подумал Дедушка. — Не зря же люди верят в них. Не может быть так, чтобы люди — все без исключения — верили в то, чего нет. Чего нет — того и нет, и об этом никто не знает, а не то что верит в него ».

И вдруг Дедушка увидел… Снежного Зверя! Дедушка замер от радости! Снежный Зверь торопливо бежал по двору, осторожно озираясь. Он подбежал к окну, сел и увидел в окне Дедушку. Дедушка улыбнулся ему и приветствовал его поднятой открытой ладонью — как когда-то, будучи машинистом, ведя литерный, проходя без задержки перегон за перегоном, станцию за станцией, приветствовал выходивших встречать его дежурных по станциям; и, будучи потом дежурным по станции, сам приветствовал машинистов, с грохотом проносящихся, литерных и скорых поездов. Снежный Зверь улыбнулся в ответ всей пастью и помахал Дедушке толстой белой лапой. «Хорошо, что ты вернулся. Не пропадай больше, пожалуйста ». — «Да, да, я больше никогда не оставлю вас! »— словно сказали друг другу Дедушка и Снежный Зверь.

Глава 14.

Выглянув утром в окно и увидев Снежного Зверя, Маша и Алёша завизжали от счастья! Снежный Зверь смотрел на них, улыбаясь и радостно размахивая толстым белым хвостом. Скорее — скорее одеваться, завтракать и — на улицу!

Вести Алёшу в садик вызвался Дедушка. Как только они вышли во двор, Алеша сразу подбежал к Снежному Зверю, присел рядышком и стал гладить его большую снежную голову. Снежный Зверь в ответ лизнул его холодным языком в нос, — Алёша, ободренный этим проявлением взаимной симпатии, живо вскарабкался на широкую звериную спину и удобно уселся там.

— Дед, Дед, я в садик на нём поеду! — Закричал Алёша.

Дедушка улыбался.

Снежный Зверь осторожно поднялся на лапы и, стараясь не уронить своего седока, тихонько сошёл с газона на дорожку и вопросительно оглянулся на Дедушку: можно ли выполнить желание его внука?

Дедушка махнул рукой — разрешил, дал отправление. И Снежный Зверь пошёл по дорожке к садику. Алёша крепко держался обеими руками за круглые уши Снежного Зверя и весело распевал разные песни.

Зверь под пение прибавил шагу, и Дедушке пришлось тоже поторопиться. Другие детишки, шедшие в садик с мамами, папами и бабушками, останавливались и с завистью и восхищением смотрели на Алёшу.

Бабушка, услышав под окном голос внука, выглянула и увидела ужасную картину: внук сидит верхом на снежном звере и поёт во всё горло — это зимой-то, на улице! — а Дедушка стоит поодаль и улыбается. Бабушка скорее открыла форточку, влезла на стул и закричала:

— Алёша! Ты что это на снегу сидишь? Простудиться хочешь? И не кричи, рот закрой, а то надует холодом — простудишься!.. А ты что смотришь? — досталось и Дедушке. — Хочешь, чтобы ребёнок заболел?.. Алёша, я кому сказала, вставай скорей, а то Маме пожалуюсь!

Но Алёша с Дедушкой были уже далеко. У детского садика Снежный Зверь осторожно лёг, чтобы ссадить седока; Алёша слез.

— Скажи «спасибо », — сказал Дедушка.

— Спасибо! — поблагодарил Алёша Снежного Зверя и пошёл в группу.

Когда Дедушка вернулся домой, Снежный Зверь уже лежал на своём месте под окном, а Маша одевалась идти в школу.

— Дед, Снежный Зверь — вернулся! — по секрету, на ухо, сообщила она.

— Да, я знаю. Он сейчас Алёшу в садик отвёз. — Ответил Дедушка.

Маша с удивлением посмотрела на него: она вроде не маленькая, и Дедушка как будто не шутит. Неужели правда?

Она выбежала из парадной и подошла к Снежному Зверю.

— Ты где пропадал? — строго спросила она, чтобы как-то скрыть свою радость.

Снежный Зверь виновато опустил голову, подошёл к ней и прижался снежным боком.

— И не подлизывайся! Подлиза!

Снежный Зверь отпрыгнул в сторону, припал на передние лапы, кося лукавым глазом, приглашая пошалить.

— Нет, нет, мне в школу пора! И я даже почти опаздываю!

Снежный Зверь опять подошёл к Маше и лёг, взглядом приглашая её сесть ему на спину. Маша села, но было неудобно: руки были заняты — в одной тяжёлый портфель, в другой мешки с тапочками и физкультурной формой. Снежный Зверь повернул к ней голову, открыл пасть, и Маша с радостью отдала ему портфель, а мешки повесила — один себе, а другой Снежному Зверю — на шею.

— Поехали! — крикнула она.

И Снежный Зверь пустился вскачь! И Маша тоже запела!

Услышав голос внучки, Бабушка опять выглянула в окно. Та же ужасная картина! Кряхтя, Бабушка опять полезла к форточке.

— Маша! Ну что ты делаешь? Маша, ты же в школу опоздаешь!.. Ты же большая девочка! И не сиди на снегу! И рот закрой, а то заболеешь! Вот я родителям скажу.

Но Маша не слышала её: она была уже далеко!

Около школы Маша спешилась.

— Ты подождёшь меня? — спросила она. Снежный Зверь кивнул головой. Он проводил взглядом Машу, отошёл в сторонку и лёг в сугроб.

В школе весело звенели звонки, шум и гвалт перемен сменялся тишиной уроков. Дожидаясь хозяйку, Снежный Зверь насчитал восемь звонков, три перемены и четыре урока. Наконец показалась Маша. Она шла с подругой и что-то оживлённо, но тихонько, вполголоса, говорила её: речь шла, конечно, о Снежном Звере.

Снежный Зверь встал, когда девочки приблизились.

— Он здесь! — обрадовалась Маша. — Вот он! Я же тебе говорила, а ты не верила.

Но подружка, увы, увидела просто снежного зверя и фыркнула:

— Врунья ты всё-таки, Машенька! Так я тебе и поверила, что ты на этой снежной куче в школу приехала. Выдумывала бы уж что-нибудь поумнее! — И, презрительно тряхнув косичками, торчавшими из-под шапочки, задрав нос, пошла прочь. Отойдя, обернулась и высунула язык:

— Машка — врушка, дохлая лягушка! Э-э-э!

Маша постояла, подумала — стоит обижаться или нет, и решила, что не стоит. Пусть — для всех Снежный Зверь будет просто снежной кучей, — для неё-то он — живой добрый друг, и не просто друг, а — зверь-друг, и не просто зверь-друг, а к тому же — снежный! Ни у кого не было и нет такого, а у неё есть. И это даже хорошо, что для всех он — просто снежный зверь, — по крайней мере, его никто не переманит к себе, никто не обидит, не прогонит и не сдаст в зоопарк.

А вообще-то, конечно, обидно…

— Глупая всё-таки эта Веерка. — Сказала Маша Снежному Зверю. — Я же хотела, чтобы она удивилась и обрадовалась, а она… «снежная куча »… «врушка-лягушка »… Слепая тетеря! Вот и пусть идёт и играет со своими дохлыми куклами, а мы что-нибудь и повеселее придумаем, правда?

Снежный Зверь лизнул Машу в нос и улыбнулся.

Глава 15.

Все оставшиеся дни этой недели Снежный Зверь возил в садик и из садика Алёшу и в школу и из школы — Машу, а по ночам, коротко переговорив со Снеговиком, убегал, зажав в пасти самый лакомый кусочек из выделяемой ему провизии… впрочем, о провизии следует сказать особо и подробнее. Вот уже три дня Маша украдкой собирала в школьной столовой недоеденные булочки, котлеты, сосиски и кормила ими Снежного Зверя. Ему этого, конечно, было маловато, но Маша взяла с него честное слово, что он не будет питаться на помойках и подбирать объедки на улице ( »можешь наесться несвежего, или ядовитого, или заразного, »— предупредила она) и обещала что-нибудь придумать ещё. Снежный Зверь держал данное слово, но придумывать ничего и не пришлось: Дедушка как-то, совершенно случайно, заглянул в машин портфель, увидел мешочек с припасами и смекнул, кому они предназначались. Таясь от Бабушки, он тоже стал собирать съедобное и, вынося ежедневно по вечерам мусор, будто нечаянно просыпал еду на газон рядом с парадной, а Снежный Зверь по ночам всё это съедал. Так вот: по ночам Снежный Зверь, зажав в пасти самый лакомый кусок, бегал через весь Город на Помойку, отыскивал там Котёнка и пытался накормить его, но Котёнок не принимал его угощения, — он просто-напросто ещё не умел есть. Он уже так ослаб, что уже не мог встать на лапки и всё время лежал и даже не мяукал. И тогда Снежный Зверь решил привезти на Помойку своих друзей — они наверняка помогут!

Наступило воскресенье. Можно было поспать всласть, но Маша с Алёшей вспомнили, что сегодня — выходной и, значит, можно будет целый день гулять на улице, а там — Снежный Зверь! — и сон как рукой сняло! Они быстро оделись и нетерпеливо ждали завтрака.

— И что вам не спится? В будние дни вас не добудишься, а тут — в выходной — сами вскочили ни свет ни заря! — Ворчала Мама.

И вот — плотный завтрак съеден без остатка, пора одеваться.

Улица. Морозец небольшой, обещает показаться солнце: верхушка неба — в быстро рассеивающейся серовато-жёлтой дымке. Снег упруго хрупает под ногами.

Папа выходит и закуривает сигарету.

— Может, до парка пройдёмся? — спрашивает он. — Там интересно, наверное…

Маша и Алёша смотрят на него с удивлением. Интересно? Да что может быть интересного там, где нет Снежного Зверя?!

Снежный Зверь, завидев их, вскочил на лапы и радостно закивал головой.

— С добрым утром! — Закричали Маша с Алёшей, подбегая к нему.

Снежный Зверь приветствовал своих маленьких друзей поднятой передней лапой — ему очень понравился этот дедушкин жест, и он решил перенять его.

— Ты нас покатаешь сегодня? Покатай, пожалуйста! — попросил Алёша.

— Давай — только, знаешь что? — давай поедем куда-нибудь далеко-далеко. — Сказала Маша. — А то тут, во дворе, уже надоело.

Снежный Зверь кивнул.

Ребята взобрались ему на спину, удобно уселись: Алёша впереди, Маша сзади, помахали Папе на прощание.

— Поехали! — крикнул Алёша; Снежный Зверь сделал первый шаг, и тотчас пропали и двор, и Папа, — они мчались по широкому снежному полю, сверкающему миллионами блёсток всех цветов радуги.

— Ур-ра-а! — кричали Маша и Алёша.

Через некоторое время Снежный Зверь вдруг сбавил шаг, а потом и вовсе остановился.

— Что с тобой? — спросила его Маша. — Что-нибудь случилось?

— Нет… Я хотел только… но я не знаю, — я совсем забыл вам сказать… но, может, вы обидитесь… — Замялся Снежный Зверь.

— Что ты, что ты! Говори пожалуйста!

— Здесь есть одно место… Там живёт — очень плохо живёт! — один маленький Котёнок. Может, он уже… и не живёт даже. Ему надо помочь! Я пробовал, но у меня ничего не получается. Может, вы поможете? — Сказал Снежный Зверь и вопросительно посмотрел на Машу.

— Конечно! — горячо сказала она.

— Поедем, поедем! — закричал Алёша.

— Да? Вот хорошо! Я знал, что вы не откажете. Мы мигом… — и Снежный Зверь пустился бежать с такой быстротой, что Маше и Алёше пришлось прикрыть лица рукавичками — щёки больно резал холодный встречный ветер.

Вот и Помойка. На ней ничего не изменилось, только прибавилось много свежих куч мусора. Снежный Зверь остановился. Маша и Алёша во все глаза смотрели по сторонам, — они и не подозревали, что на свете есть такие скучные и некрасивые места.

— Он где-то здесь, — Бодро сказал Снежный Зверь, обернулся и, увидав лица своих друзей, на которых не было улыбок, извиняющимся голосом сказал:

— Не обижайтесь, пожалуйста, что я привёз вас сюда. Но я подумал, — вы же согласитесь со мной, — что разве можно веселиться, когда кому-то где-то очень и очень плохо?

— Да… мы совсем не обижаемся, — проговорила Маша и покраснела.

— А где Котёнок? — спросил Алёша.

— Он здесь! Я знаю — где! — Обрадовано сказал Снежный Зверь — друзья не подвели его!

Котёнок лежал, свернувшись маленьким комочком, и спал. Он не шевельнулся, — а ведь кошки очень чутко спят! — когда путешественники приблизились к нему. А, может, он — не спал?! Может… Страшно подумать! Маша спрыгнула на землю, взяла Котёнка на руки и удивилась — почти испугалась! — такой он был лёгкий. Она прижала его к себе и дыханием стала отогревать. Котёнок чуть приоткрыл глаза.

— Он живой! Мы успели! — закричала Маша.

Снежный Зверь, забыв, что на нём сидит Алёша, с облегчением вздохнул и сел — Алёша, как с горки съехал с его широкой спины.

— Бедненький мой!.. Его надо срочно отогреть. И накормить. Напоить чем-нибудь горячим! — Сказала Маша, расстёгивая шубку и осторожно укладывая Котёнка за пазуху.

— Ему надо дать горячего чаю с малиной или с мёдом! — Вспомнил Алёша один из бабушкиных рецептов.

Маша укоризненно посмотрела на него:

— Кошки не пьют чай! Молока надо. И срочно! Едем домой!

— А гулять? — протянул Алёша.

— Ты что?! Какое может быть гулянье? Ведь он может умереть! — Маша села на Снежного Зверя. — Едем скорее! Каждая минута дорога!

Глава 16.

…Маша и Алёша подбежали к Папе, который стоял и читал газету.

— Папа, смотри — кого мы нашли! — Дёрнула его за рукав Маша.

— А? что?.. Кого? — Оторвался от газеты Папа.

— Посмотри, какой котёночек! Его надо срочно накормить! — Показала Маша Котёнка.

Папа, взглянув на него, едва сдержался, чтоб не поморщиться. «Господи, какой жалкий! Почти гадкий! И где они его выкопали? »— подумал Папа и спросил:

— На какой помойке вы его нашли?

— На большой, далеко, за Городом. Папочка, он дрожит весь и худой-прехудой!

— Ему срочно надо горячего молока с мёдом. — Серьёзно, как врач-профессор, сказал Алёша.

Папа замялся. Он видел, какой решимостью спасти Котёнка горят глаза его сына и дочери, почувствовал, что и сам начинает волноваться за судьбу несчастного зверёныша, но — как на всё это посмотрит Мама?

— Да, но… Мама же нас с ним на порог не пустит. — Нерешительно сказал он.

— Пустит, пустит! Ты-то — согласен?

— Что — я?.. Я! Я-то, может быть, и согласен… — начал сдаваться Папа.

— Вот и хорошо! Пошли, пошли скорее домой! — Затормошила его Маша.

Увидев у Маши на руках грязнущего тощего Котёнка, Мама от ужаса всплеснула руками, но Маша с Алёшей не дали ей даже рта открыть:

— Мамочка, у нас есть молоко?

— Давай скорее его кормить! А то он умрёт!

— Мам, правда хорошенький? У него мама потерялась, он чуть не замёрз и не помер с голоду. Давай возьмём его себе?

— Он мышей может ловить, вот! — Одновременно, перебивая друг друга, заговорили Маша и Алёша. Мама с ужасом смотрела на Котёнка, потом перевела взгляд на Папу, — и взгляд этот ничего хорошего ему не сулил. Папа пожал плечами и начал снимать пальто.

Подошла Бабушка.

— Фу, какой паршивый! Где это вы его подобрали? — Спросила она.

— На Помойке! — хором закричали Маша с Алёшей. — Мы сейчас его будем кормить!

— Ба, иди скорее, — грей молоко! — Распоряжался Алёша.

Мама схватилась за голову.

— Ещё чего!.. — начала было Бабушка, но подошедший Дедушка, посмотрев на бедного Котёнка, сказал:

— Прежде всего — его действительно надо покормить!

Все взрослые посмотрели на Дедушку, потом — на Котёнка, лежащего на руках у Маши, и поняли, что Дедушка прав.

Мама молча достала из холодильника кастрюлю с молоком и ушла в свою комнату, куда, немного поколебавшись, отправился и Папа.

Дедушка погрел молоко, налил в блюдце, и Маша с Алёшей стали поить Котёнка. Он ещё не умел лакать, — приходилось тихонько тыкать его мордочкой в блюдце, а он сам слизывал молоко с носа и усов. Бабушка сидела на кухне и грустно смотрела на устроившихся на полу внука и внучку. Из комнаты доносился разговор Мама с Папой:

— Ты-то — куда смотрел?

— Я газету читал! Я и не заметил… А почему бы и нет?

— И слушать не хочу!..

— Ну, как хочешь!.. Нельзя, пойми — нельзя так топтать хорошие чувства детей!

— Но ты же согласнее, что его невозможно оставить? Ты же не будешь за ним подтирать! Потом — зараза всякая…

Маша, слушая, гладила Котёнка.

Когда тот напился, фыркнул и неожиданно громко замурлыкал, она унесла его из кухни, размышляя: где бы его устроить? Выручил Алёша: он принёс старый войлочный дедушкин тапок; Котёнку тапок понравился, — он улёгся в нём, умылся и заснул.

Мама вышла из комнаты.

— Маша, поди сюда, — сказала она, и, когда Маша подошла, Мама заговорила: — Машенька, это, конечно, очень хорошо, что ты любишь животных — их надо любить, но пойми: мы не можем оставить этого котёночка у себя. Подожди, подожди! Пойми — ты же большая девочка — завтра уже первое марта, скоро лето, вы с Бабушкой и Дедушкой уедете в деревню, мы с Папой будем целый день на работе — кто его кормить будет, ухаживать за ним?..

— Что же, его опять на улицу выбросить? — Чуть не плача, спросила Маша.

— Нет, на улицу его выбрасывать нельзя — это жестоко. Мы с Папой тут посоветовались, — давай так сделаем: ты возьми его и походи по подружкам… к Вере, Наташе — у тебя же есть подружки? Может, кто и возьмёт — у кого условия позволяют. И котику будет хорошо, и ты доброе дело сделаешь. А Алёше скажем, что ты отнесла его к маме-кошке.

— Даа… А если его никто не возьмёт?

— Возьмёт. Кто-нибудь да возьмёт. Ну, а нет — будем думать. Договорились?.. Ну, давай, иди, я разрешаю.

Маше почему-то расхотелось спорить; шмыгая носом, под сочувствующими взглядами Папы, Дедушки и Алёши она оделась, разбудила Котёнка, посадила его за пазуху и вышла, громко хлопнув дверью.

— Куда она его унесла? — Расплакался Алёша.

Мама объяснила. Мы знаем, что она ему сказала.

Маша обошла с Котёнком пять квартир, и в каждой ей давали дельные советы, но Котёнка не брали. В двух квартирах — понятно почему: в одной уже жил кот, а в другой — и кошка и собака; в других трёх восхищались Котёнком, но, ссылаясь на всё то же неимение каких-то особых условий, решительно и вежливо отказывались. Будто Маша предлагала им льва, крокодила или слона.

Больше идти было некуда.

»Если никто не возьмёт — будем думать, что делать », — сказала Мама, но Маше уже не хотелось нести Котёнка домой. Ей было стыдно перед ним за свою Маму, которая не захотела потесниться немного и впустить под свою крышу крохотного Котёнка. Получалось, что люди, приручив животных, когда те были им нужны, потом предали их, выгнав за ненадобностью из своих домов, а чтобы подавить в себе жалость и стыд, внушили себе отвращение и злобу к несчастным.

Маше было стыдно и жалко.

Но что же делать?

Тихо брела она с Котёнком за пазухой к своему дому. Снежный Зверь лежал под окном. Маша подошла к нему, села рядом на снег и расплакалась. Снежный Зверь всё понял. Не прав, значит, был Васька, говоря, что дети сильнее взрослых, — и как жаль, что это так!.. Но постойте! Может, и хорошо, что всё так оборачивается? Взяли бы Котёнка люди в свой дом — кто знает, не повторилась бы с ним история Васьки, судьбе которого не позавидуешь. Все должны жить по-своему: люди должны жить с людьми, а звери — со зверьми. Снежный Зверь почувствовал вдруг себя страшно одиноким — с кем жить ему? С людьми? Со зверьми? Со снеговиками?.. Скоро весна… И впору было расплакаться самому, но он сдержался. Надо было выручать Машу и Котёнка.

Маша выплакалась, вытерла глаза и дрожащим голосом спросила:

— Снежик ты мой, Зверик, что же делать-то?

И тут Снежному Зверю в голову пришла мысль! Сегодня же ночью он отнесёт Котёнка в парк к своему другу Троллейбусу, — у того есть печка, значит Котёнок не будет мёрзнуть, а молоко — молоко поможет достать… Васька! Да, да! Снежный Зверь разыщет его и попросит найти какую-нибудь кошку-маму с котятами, — она-то не оставит малыша в беде.

— Оставь его со мной. Я придумал, я знаю, что делать. Всё будет хорошо! — Ободряюще сказал Снежный Зверь. — Давай его сюда.

Маша вынула из-за пазухи Котёнка, положила его под бок Снежному Зверю и снова расплакалась:

— Я… я… я… я не винова-а-та-а!.. Я хотела, а они-и… — Плача говорила она, а Снежный Зверь, утешая, гладил её мягкой снеговой лапой по голове. Наконец Маша успокоилась, прерывисто вздохнула и встала.

— Я пойду, — сказала она.

— Иди, иди! Тебя ждут, наверное. Иди и не волнуйся — всё будет хорошо! — Ответил Снежный Зверь и помахал ей лапой. Маша улыбнулась сквозь слёзы и тоже помахала ему.

Дома её встретила Мама.

— Ну, как? Взяли? — Преувеличенно бодро и весело спросила она.

— Взяли. — Буркнула Маша, раздеваясь.

— Кто?

— Одна девочка… из нашего класса…

— Кто? Вера?

— Нет… Катя. Ты её не знаешь.

— Ну, и ладно! Вот видишь — всё и хорошо. Я же говорила! Ну, иди, я тебя поцелую.

Но Маша увернулась от протянутых к ней маминых рук, ушла в свою комнату и плотно закрыла за собой дверь.

Глава 17.

Когда стемнело, Снеговик пожаловался Снежному Зверю:

— Охо-хо!.. Что-то тяжело как-то, сосед. Видно, зажился я на этом свете. Шутка ли — больше недели стою посреди двора… Ты сегодня опять уйдёшь?

— Да, надо.

— Ну-ну… Давай-ка тогда попрощаемся. Что-то неспокойно нынче у меня на душе — не знаю, увидимся ли ещё.

— Да ну что вы говорите такое! — воскликнул Снежный Зверь.

— Давай-давай!.. Я рад, что познакомился с тобой. Ты — очень хороший зверь из снега.

Снеговик настаивал, и Снежный Зверь подошёл к нему и дотронулся лапой до того места, где у Снеговика должны были бы быть руки, которые Генка с друзьями забыли, а, может, не сумели слепить.

Потом Снежный Зверь осторожно взял в пасть Котёнка и отправился в путь. Он был уже на улице, когда во двор вошла шумная компания больших мальчишек…

У дома, в подвале которого чаще всего бывал Васька, Снежный Зверь остановился — надо было увидеть кота и дать передохнуть недовольно попискивающему Котёнку, которому не очень удобно было в пасти Снежного Зверя. Снежный Зверь подождал минут десять — кота не было.

— Васька! Васька! — негромко позвал Снежный Зверь.

Из подвального окошка послышалось недовольное «муррр! »и Васька — заспанный, весь в подвальной пыли — лениво выпрыгнул на улицу.

— А-а, это ты… Думаю: кому бы это я мог понадобиться?.. Давненько меня так не кликали. — Сказал он. — Ба, а это кто с тобой?

— Это — Котёнок. — Ответил Снежный Зверь и рассказал Ваське историю несчастного малыша.

— Не пойму только, как он попал на Помойку.

— Ха-ха-ха! — мрачно рассмеялся кот. — Да так же, как и ты!

— То есть?

— Очень просто — попал в мусор или бросил кто — его отвезли и вывалили… Ну, а чего звал?

Снежный Зверь рассказал свой план спасения Котёнка.

Васька нахмурился: он ещё не вполне проснулся и был немного зол, что его разбудили.

— А зачем всё это? — Спросил он.

— То есть, как — зачем? — Изумился Снежный Зверь.

— А — так! Всех всё равно не переспасаешь.

— Ну и что?!. Всех не всех, а этого-то — можно ведь? Или что: раз всех не спасти, так и одного не стоит?! Ты совсем как они рассуждаешь! — Снежный Зверь мотнул головой, показав на тёмные дома, где в тепле спали люди. Он рассердился — впервые в жизни. — Вот что! Или ты поможешь мне и ему, или — не попадайся мне больше на глаза! Серьёзно говорю: будет плохо!

Васька, слыхавший на своём веку и не такое, всё же смутился: Снежный Зверь был прав.

— Ну уж сразу и «не попадайся »! Я же не сказал «нет ». — Примирительно сказал кот. — Дело-то не простое. Не вдруг найдёшь, да не сразу уговоришь. Кошки — они знаешь какие?

— Откуда я знаю! — буркнул Снежный Зверь — ему уже было стыдно за свою горячность.

— Вот видишь, а ещё грозишь. Я-то, наверное, лучше знаю, что почём… Ладно! Неси парня в тепло, — смотри он у тебя дрожит весь, а я забегу тут в пару мест. Если что найду подходящее — пришлю её в парк.

— Вот спасибо! — обрадовался Снежный Зверь, подхватил Котёнка, но тут же опустил его на землю.

— Васька… ты это… не сердись на меня, ладно? Прости, погорячился. Понимаешь, обидно стало!.. — Заговорил Снежный Зверь, но кот перебил его:

— Ладно, ладно, чего там! Беги!

И Снежный Зверь побежал — в троллейбусный парк.

— Крестника не проглоти! — весело крикнул ему вслед Васька. Снежный Зверь на бегу улыбнулся и чуть не выронил Котёнка.

Троллейбус, как водится, сладко спал. Снежный Зверь покашлял, разбудил его и в двух словах изложил суть дела.

Троллейбус с радостью согласился помочь. Он тотчас открыл дверь — Снежный Зверь положил Котёнка на мягкую подушку сиденья, отвязал крылья-токоприёмники. Троллейбус включил печку и быстро нагрел кабину. Котёнок блаженно растянулся на сиденье — наконец-то он спал в тепле.

Поджидая обещанную Васькой кошку, Снежный Зверь и Троллейбус неторопливо беседовали.

— Меня, наверное, скоро спишут. — Говорил Троллейбус. — Вон позавчера молодёжь с завода пригнали. Новенькие, блестят, а гонору!.. То то не включается, то это не работает. Да-а… Значит, нас, стариков, в утиль. Да и пора уже: сил нет, здоровье — никуда, не тяну, вечно опаздываю, график ломаю. И то сказать — тринадцатый годок езжу! Шесть комплектов шин сносил…

Троллейбус рассказывал о своей жизни с какой-то особой ласковой грустью — словно прощался с каждым воспоминанием, а Снежный Зверь сидел перед ним и думал: «Что это они сегодня оба — и Троллейбус, и Снеговик — как сговорились? »Потом подумал: «А ведь скоро весна!.. »Вот сейчас ночь, мороз, а воздух — отмяк, отсырел и полон запахов. Снег стал зернистым и жёстким. Днём на солнце кое-где уже тает… Неужели и ему скоро предстоит попрощаться с этим сложным миром? Как же коротка жизнь!

Невесёлый рассказ Троллейбуса и грустные размышления Снежного Зверя прервало появление очень пушистой трёхцветной кошки. Снежный Зверь вскочил, обрадовано завертел хвостом — Васька не подвёл!

— Ну, где ваш подопечный? — Спросила Кошка.

— Здесь, здесь! Сюда, пожалуйста… Прошу вас!

Кошка прошла в натопленную кабину. Она долго грустно смотрела на спящего Котёнка, потом вздохнула, встала на задние лапы, взяла Котёнка за шиворот, выпрыгнула из кабины на снег и быстро потрусила прочь.

— Спасибо вам большое! — Хором закричали ей вслед Троллейбус и Снежный Зверь.

Кошка досадливо махнула на ходу пушистым коротким хвостом: мол, не за что; меньше слов — больше дела.

После ухода Кошки разговор не клеился, а вскоре в ворота парка въехал большой автобус, привёзший шумную ватагу водителей. Снежный Зверь и Троллейбус торопливо и неожиданно сухо попрощались, и Снежный Зверь побежал домой, ругая себя за то, что не нашёл тёплых слов для прощания; по этой же причине был недоволен сбой и Троллейбус.

Подойдя к дому, Снежный Зверь увидел такое, что остановился и, как говорится, похолодел, — Снеговика не было! На месте, где он стоял, валялись бесформенные глыбы снега. — Нет, не обманывали его предчувствия! Вчера вечером, сразу после ухода Снежного Зверя, во двор ввалилась шумная орава больших мальчишек. Они шли, громко кричали, безобразничали, потом один из них, увидев Снеговика, закричал:

— Ребята, — мужик! Бей его!

И компания с противными пронзительными криками «Й-а! »вмиг разнесла Снеговика и, гордая победой, пошла-зашумела дальше.

Опустив голову, Снежный Зверь стоял перед останками друга и плакал, удивляясь и пугаясь бессмысленной жестокости тех, кому чем-то помешал беззащитный ворчун Снеговик. Случайно Снежный Зверь заметил среди истоптанного снега что-то тёмное и круглое. Это была мёрзлая картофелина — бывший нос Снеговика, которым тот так неподражаемо сердито фыркал… Снежный Зверь выкопал в сугробе глубокую ямку, опустил туда картофелину и засыпал снегом.

Глава 18.

Начался март, и с первых его дней все поняли, что пришла весна. За неделю-другую солнце согнало снег отовсюду, куда только могли достать его лучи, на несколько дней Город потонул в талой воде, потом оголившаяся замусоренная земля газонов просохла, появилась пыль. Пешеходам было радостно и непривычно легко шагать по забытому светло-серому сухому асфальту. Иногда на день-два возвращалась зима: небо затягивалось плотными тучами, дул холодный ветер, шёл снег, мела позёмка — и тогда всё вокруг снова становилось скучным, привычно-белым, но выглядывавшее назавтра солнце за полдня приводило землю в весенний порядок. Вернее — беспорядок.

Все были рады весне, солнцу, теплу, — все, кроме Маш и Алёши и, конечно, Снежного Зверя. Дедушка тоже был в тревоге.

Со своими маленькими друзьями Снежный Зверь теперь виделся редко. Днём, когда палило ослепительное, горячее, весеннее солнце, он отлёживался на ближайшем пустыре в тени какого-то заброшенного строения, — газон под окном был чист от снега и сух. Снежный Зверь лежал, раскрыв пасть и высунув язык, тяжело водя потемневшими боками — ему было жарко. «Ещё несколько вот таких дней и — всё! Растаю, и останется от меня мокрое место… Как же мало увидено и сделано! И, что обиднее всего, — не сделано что-то, какое-то самое важное дело. Какое?.. Не знаю. И Маша с Алёшей — как они будут без меня? »— Часами лежал и думал Снежный Зверь одни и те же тяжёлые чёрные думы и не находил ответа ни на один вопрос.

Только вечерами, когда всё вокруг заливали густо-синие весенние сумерки, в которых сочно и красиво блестели огни, и звонкий морозец прохватывал воздух, ему становилось легче.

Ночами Снежный Зверь приходил в троллейбусный парк, беседовал со своим другом, — и грустные были эти беседы. Каждый думал и говорил о своей беде. «Сегодня на новичках нарисовали парковые номера, — значит, им скоро на линию, а мне »… — Говорил Троллейбус и вздыхал. «А я задремал сегодня, а солнце передвинулось и попало мне на хвост. Хорошо, что проснулся — остался бы без хвоста ». — Отвечал Снежный Зверь. Расставались они с необлегчёнными беседой душами и не говорили больше друг другу «до свидания ».

Кота Ваську Снежный Зверь больше не встречал — кот избегал его. О чём им было говорить при встрече? Васька радовался весне, марту, теплу и солнцу, он видел, что творилось со Снежным Зверем, но помочь ему ничем не мог.

Маша навещала Снежного Зверя — приносила еду, которой теперь требовалось всё меньше: Зверь худел и терял аппетит, — садилась рядом, гладила его — рука тотчас становилась мокрой, утешала, как могла, а сама всё думала, думала и не могла придумать, как спасти друга. Она советовалась с Дедушкой, — Дедушка тоже долго думал и предложил свой план. План этот состоял в том, чтобы Снежный Зверь уходил на север. Шёл бы ночами, когда прохладнее, а днём отлёживался где-нибудь в холодке, шёл изо всех сил, догоняя уходящую зиму, и так добрался бы до тех краёв, где зима — круглый год. Когда Дедушка рассказал этот план Маше, она расплакалась: как же жить без Снежного Зверя?

— А он следующей осенью вернётся вместе с холодами. Как птицы, понимаешь? — Успокаивал её Дедушка.

— Он же не птица. Птицы летают… быстро… а он — пешком… толстый, — плакала Маша.

Дедушка задумался. Потом достал карту, циркуль, линейку, взял бумагу, ручку, углубился в расчёты и через полчаса понял, что его план никуда не годится: Снежный Зверь достигнет окраин Арктики только к новому году.

Алёша тоже предложил свой план. Он был удивительно прост: пусть Снежный Зверь живёт до следующей зимы у них дома в… холодильнике! Ясно было, что и это не подходит.

Шли дни, а выхода из положения не находилось. Маша была в отчаянии. Она нахватала в школе троек и даже двоек, из-за чего как-то вечером Мама завела с ней серьёзный разговор.

— Скажи мне, пожалуйста, что с тобой случилось? Ты заболела? — допытывалась Мама.

Маша, закусив губу, чтобы не расплакаться, отрицательно мотала головой.

— Что же тогда? Я просто не понимаю!.. Чем занята твоя голова? Ты на второй год захотела остаться?.. О чём ты думаешь?

И тут Маша не выдержала. Она бросилась Маме на грудь и разрыдалась так, что все не на шутку перепугались. Прибежали Папа, Дедушка, Бабушка, все успокаивали Машу, гладили по голове, Бабушка подносила попить воды… Алёша и Дедушка догадывались, в чём дело; Алёша плакал сам, а Дедушка… а что мог сказать или сделать Дедушка?

Наконец, Маша смогла говорить и, заикаясь, стала просить:

— Ма… а… Мама, ну, мамочка! Давай хоть с тобой что-нибудь придумаем. А то он растает! Давай, мамочка, миленькая моя, давай?

— Что? Кто растает? — Перепугалась Мама.

— Он… Снежный Зве-е-ерь!

— Кто?!. Ты заболела, доченька?

— Н… н-нет… он — там… на пустыре… он уми-ра-а-а-ет!

Взрослые заметались по квартире.

— Врача! — крикнула Мама, и Папа набросился на телефон. Бабушка разбирала постель и помогала Маме укладывать обливающуюся слезами Машу, Мама рылась в аптечке, роняя таблетки на пол, и никак не могла найти градусник; Дедушка успокаивал Алёшу.

Приехала «неотложка ». Врач, осмотрев Машу, поспешил успокоить родителей:

— Не волнуйтесь. Небольшое нервное расстройство. Возможно, на почве переутомления — третья четверть самая тяжёлая… Вот вам рецепт, вызовите своего участкового, и пусть она недельку полежит. Никаких дел и занятий — полный покой!.. Не волнуйтесь, мамочка, до свидания. — И врач уехал.

Начались чёрные дни. Машу держали в постели, пичкали таблетками, поили противной микстурой, которую Бабушка называла «Бром ». Маша лежала, с ненавистью смотрела в окно на залитый солнечным светом волнующийся мир и вздрагивала, слыша голос по радио: «температура воздуха — плюс… »

Но вскоре погода изменилась: стало пасмурно, подул резкий холодный ветер, из синих туч посыпалась колючая крупа, и Машу будто подменили. Она, несмотря на протесты Бабушки, вскочила с постели, бегала по квартире, хлопала в ладоши, смеялась и пела, пообедала с невиданным аппетитом, — и у всех отлегло от сердца.

— Это очень хорошее лекарство — мне давно говорили!

— А Бром?.. — Оживлённо шушукались Мама с Бабушкой за спиной Маши, которая стояла у окна и блестящими от радости глазами смотрела то на прибитый к раме снаружи термометр, показывающий -5, то на сгорбленных прохожих, которым злой ветер трепал полы опять одетых зимних пальто.

А что же делать дальше? — спросила себя Маша и неожиданно легко и бесповоротно решила привести Снежного Зверя домой и, как предлагал Алёша, поселить в холодильнике. Это — единственный выход! Весна, лето, осень — это не так уж долго, можно потерпеть. Жили же раньше люди без холодильников!.. Эх, только бы привести его, а там… Если его выгонят — она уйдёт вместе с ним! Сколько же можно топтать хорошие детские чувства?!.

Что для этого нужно? Нужно только одно — чтоб никого не было дома. Даже, пожалуй, Дедушки.

Маша сообщила о своём решении брату, Алёша обрадовался и обещал хранить всё в секрете.

Оставалось дождаться удобного момента.

Глава 19.

И — дождались!

Это случилось два дня спустя. Была пятница. Опять была теплынь, светило солнце. Бабушка привела Алёшу из садика пораньше — как всегда по пятницам и ушла к соседке. Это — надолго. Дедушка отправился за газетой в киоск и «подышать »— это на час. До прихода Мамы с Папой тоже оставался час с небольшим. Вот он — счастливый случай!

Дрожа от возбуждения, Маша приказала Алёше выгружать всё из холодильника.

— Только осторожно, ничего не разлей.

— А полки?

— И полки.

— А куда?

— Да хоть куда… Хоть на пол. Потом разберёмся! Давай, мы сейчас придём! — Говорила Маша, торопливо обувая туфельки и одевая куртку.

Снежного Зверя Маша застала в самом плачевном состоянии. Похудевший вдвое, он лежал на боку, бессильно вытянув тонкие лапы и откинув хвост. Глаза его были закрыты. Под ним растекалась лужа. На улице было больше десяти градусов тепла…

— Снежик! — Дотронулась Маша до него.

Снежный Зверь приоткрыл глаза.

— Это ты… я рад… думал — больше не придёшь… хотел попрощаться… Я — таю… — Прошептал он.

— Никаких прощаний! Я — за тобой! Ты сможешь идти? — Быстро спросила Маша.

— Куда?..

— К нам! В холодильник! Там — хорошо, холодно, лёд! Ты можешь идти?!

— Поздно…

— Ерунда! — рассердилась, чтобы не расплакаться, Маша. — Вставай, я помогу.

— Брось… меня… Спасибо… прощайте!.. — И Снежный Зверь закрыл глаза. Лужа под ним расширялась, и Маша пачкала свои туфельки в раскисшей грязи.

— Нет уж! — твёрдо сказала она, нагнулась, обхватила Снежного Зверя поперёк живота, поднатужилась и подняла. Он оказался лишь немного тяжелее Алёши — ну, а того-то Маша носила, и не раз!

Прохожие оборачивались и с удивлением смотрели на девочку, тащившую большую глыбу грязного истаявшего снега.

Через десять минут Маша была у своей парадной. Пот лил с неё ручьями, а пальцы ломило от холода. Алёша, увидев её из окна, бросился открывать дверь. Тяжело дыша, Маша внесла Снежного Зверя в квартиру. От него отваливались кусочки снега, падали на чистый пол и тут же становились лужицами грязной воды.

— Никого?

— Никого!

— Открывай!

Алёша открыл дверцу холодильника, Маша, собрав остаток сил, осторожно впихнула в него Снежного Зверя, поставила ручку терморегулятора на самый холод и закрыла дверцу. Села, отдышалась, потом взглянула на себя — вся куртка, юбка, колготки и туфельки были мокрыми и грязными! Посмотрела на часы — без пяти шесть! Сейчас начнут приходить взрослые! Маша побежала переодеваться и только-только успела спрятать уличную одежду, как в замке защёлкал чей-то ключ. Она опрометью бросилась на кухню, встала и прижалась спиной к дверце холодильника. Сердце её бешено колотилось. Алёша встал рядом.

Пришла Мама. Она была в отличном настроении — пятница, и день-то какой чудесный, и в магазине удалось «отхватить »сосисок и свежих огурцов!

— Ау! — Крикнула Мама из прихожей. — Кто дома?

— Мы. — Откликнулись Маша и Алёша.

— Очень хорошо!.. А я тут на новом троллейбусе проехалась. — Снимая плащ, говорила из прихожей Мама. — Прелесть! Чистенько, быстро! А то эти старые колымаги — еле тащатся и дребезжат, аж уши закладывает.

Мама говорила правду: она действительно ехала домой на новом, раскрашенном в разные цвета, троллейбусе, в котором весело пахло свежей краской, новизной и чистой жёлтой кожей новеньких сидений. Пассажиры радовались и прекрасному весеннему дню, и троллейбусу, и никто из них не замечал хмурого лица водителя, — будто за стёклами его кабины не шумел весёлый весенний вечер, а тянулся нудный серый ноябрьский день. Никто из пассажиров не знал, что сегодня, прежде чем сесть за руль этого разноцветного красавца, водитель отогнал на завод старый синий троллейбус, где того автогеном разрежут на части и отправят на переплавку…

Мама прошла на кухню, поставила сумки на стол и начала разгружать их. Маша и Алёша, не шевелясь, закрывали собой холодильник.

— Пустите-ка, — попросила Мама.

Маша и Алёша не двинулись с места.

— Что с вами? — удивилась Мама. — Что это?! — вдруг увидела она стоящие и лежащие на полу кастрюли, банки, свёртки и решётки, которые утром были в холодильнике.

— Это что ещё такое? Что случилось? Ну-ка, дайте, — Мама потянулась к дверце.

— Мамочка, не надо! Не открывай! Он растает! — отчаянно закричала Маша.

— Что?? — У Мамы округлились глаза. Она на мгновение замерла, потом решительно отстранила детей от холодильника, распахнула дверцу, и из холодильника вывалился большой, черноглазый, неизвестный науке зверь с густой белоснежной шерстью. Он чихнул, оглушительно встряхнулся, сел и, солнечно улыбаясь розовой пастью, подал Маме тяжёлую белую лапу.

1983-84.

ЗДРАВСТВУЙТЕ!

Разрешите предложить Вашему вниманию три моих литературных опыта, написанных давно, и, по-моему, заслуживающих того, чтобы их прочёл ещё кто-то кроме автора.

СОНАТА

В КОНЦЕ ВЕСНЫ

СКАЗКА О СНЕЖНОМ ЗВЕРЕ

Глава 1.

Глава 2.

Глава 3.

Глава 4.

Глава 5.

Глава 6.

Глава 7.

Глава 8.

Глава 9.

Глава 10.

Глава 11.

Глава 12.

Глава 13.

Глава 14.

Глава 15.

Глава 16.

Глава 17.

Глава 18.

Глава 19.

↓↑